Воспоминания о Николае Лескове - Николай Лесков

«Картина профессора Ге за границей (Письмо в редакцию).

Любителям художественных произведений русских мастеров без сомнения; хорошо памятна картина Николая Николаевича Ге, бывшая на последней выставке „передвижников“, под названием „Что есть истина“. Она возбудила много толков и вызвала очень много самых суровых осуждений за реализм обеих изображенных на ней фигур, а также за недостатки письма, которое казалось здешним критикам очень неудовлетворительным.

Картина была снята с русской выставки и перевезена за границу, где встретила иной прием. Берлинская художественная критика нашла недостатки в фигуре Пилата, но зато с величайшею похвалою отозвалась о фигуре стоящего перед ним связанного и в рубище Иисуса Христа. Об этом были помещены краткие известия в русских газетах. Но затем картина Н. Н. Ге продолжает показываться в других городах Европы и в этом своем путешествии встречает повсеместно самый радушный прием и такой успех, который достается не многим художественным произведениям.

Из проявлений этого рода особенного внимания заслуживает то, что произошло после выставки картины в Гамбурге. Один из моих друзей (обстоятельный человек, слова которого достойны полного доверия) пишет мне, что Христос в картине Ге необыкновенно трогательно действует на посетителей выставки из беднейшего класса, и в Гамбурге дело дошло до того, что тамошние рабочие, по целым дням стоящие перед этой картиной, не могли помириться с мыслью, что ее от них увезут и они будут лишены возможности видеть лицо, много сказавшее их чувству. Чтобы не терпеть этого лишения, гамбургские рабочие, несмотря на свою бедность, „собрали четыре тысячи рублей с тем, чтобы просить Ге повторить для них эту картину“.

Люди, знающие искреннюю преданность Николая Николаевича Ге одушевляющим его христианским идеям, радуются за художника, который непременно должен найти высокое утешение в таком внимании к его произведению в той именно бедной, трудовой среде, к которой полно сочувствием его доброе сердце. Николай Лесков».

Лето 1894 г. мы как всегда жили в Меррекюле, а по соседству с нами жили Макшеевы и Н. С., дачка которого стояла как раз против маленькой русской церкви. В тот год в Меррекюль приехало много художников: Шишкин писал там свои чудные вековые сосны, Волков — свои тихие воды и Дубовский писал глинт (высокая дюна по дороге в Удриас), красиво спускающийся к морю. Все эти произведения фигурировали впоследствии на выставке у «передвижников». Лесков очень интересовался и художниками и их произведениями.

Для нас он в этот год сам нашел удобную дачу, потому что дети мои были опасно больны и я не имела возможности поехать сама на поиски дачи. Этим он оказал нам огромную услугу, потому что больные мои вскоре поправились, благодаря удобствам дачи и хорошему воздуху. Упоминаю об этом для того, чтобы подчеркнуть трогательное отношение Н. С. к больным людям. У меня хранились два его письма (которых, к сожалению, я не имею в руках, как и всю мою переписку с ним), они были написаны во время моей тяжелой болезни, и в них Н. С. высказывает свой взгляд на болезни вообще, как на самое полезное, что судьба посылает человеку. Выздоравливающий сосредоточивается на мысли, как он жил до сих пор, так ли надо жить, в чем были его ошибки и за что судьба послала ему страдание. Таким образом, больной человек обновляется и духом и телом. Далее, утешая меня, он говорил: «Я чувствую, что Вы выздоровеете и еще долго будете жить» — он не ошибся… Но кроме этих философских утешений он старался и в жизни проявить свою помощь: детей моих Н. С. считал хорошей компанией для своей Вари, и часто говорил мне: «Вот таких детей я люблю за то, что они здоровые, не боятся людей и не ломаки». Приведу еще один трогательный факт из его общения с детьми. Я обещала моему старшему сыну подарить часы. Н. С., как специалист в понимании часов, вызвался сам ему выбрать, пошел вместе с нами к знакомому антикварию и выбрал большую старинную серебряную луковицу, с ключиком, которая много лет отлично служила моему сыну и он берег ее как дорогую память. Не многие из литературных знаменитостей спустились бы со своего трона, чтобы сделать удовольствие знакомому ребенку.

Возвращаюсь опять к последнему лету ого жизни. Благодаря пребыванию многих знакомых и сравнительно хорошему самочувствию Н. С. теперь редко оставался один, тем более что сам был очень гостеприимный. Однажды он застал у нас несколько человек юристов и по этому случаю позднее, в разговоре со мной, высказал свой взгляд на юридическую профессию, как на самую вредную для людей. Особенно он ненавидел прокуроров и считал их жестокими, несправедливыми человеконенавистниками. «Они хуже преступников, я бы их самих сослал на каторгу за то, что они хладнокровно губят людей». По воскресеньям он любовался на молодежь, выходящую из церкви, но сам туда никогда не ходил. Как и Толстой, он верил в существование бога, создавшего мир и людей. Суть его веры сводилась к тому, что человек должен исполнять волю «пославшего его». По возвращении в город Н. С. был все время грустен, как бы не в духе, хотя дела его шли хорошо, последние его рассказы имели большой успех у публики. Маркс купил его сочинения за 75 тысяч.

Письмо от 29.IX.1891 г.:

«Достоуважаемый Адольф Федорович! Усердно Вас благодарю за присланный мне в подарок роскошный экземпляр сочинений Лермонтова. Я не мог написать Вам моей благодарности с Вашим посыльным, п[отому] ч[то] мне в ту пору было очень не по себе. Теперь мне получше, и я постараюсь непременно изготовить Вам для „Нивы“ давно задуманный и обещанный Вам рассказ под заглавием „Оскорбленная Нетэта“. Предоставляю Вам полное право считать эту вещь принадлежащею Вашему изданию и объявить ее на 1892 год под таким заглавием: „Оскорбленная Нетэта. Картины римской жизни времен Тиверия, с рисунками Ел. Бём“. Ваш покорный слуга Николай Лесков».

Письмо от 13.V.1892 г.

«Нельзя ли для меня тиснуть картинки, сделанные г[оспо]жого Бём к „Оскорбленной Нетэте“? Мне это почти необходимо. Подумайте: как бы это сделать и поскорее! Н. Лесков. 13 мая 92 г.

Пришлите мне, пожалуйста, оттиски „Юдоли“. Я хочу послать Толстому», прекрасно их издал, и они ходко раскупались. Из старых своих вещей Лесков больше всего любил «Стальную блоху» и «На краю света». Этот бесподобный рассказ он сам мне прочитал единственный раз. Больше всего он ценил свои идейные рассказы и апокрифы, как напр. «Прекрасная Аза». «Невинный Пруденций», «Гора», «Памфалон» и многие другие. Теперь подхожу к самому грустному месту моих воспоминаний: к последним дням его жизни. Осенью этого года[12] художник Серов писал с него портрет, который и появился на Осенней Художественной выставке. Портрет был очень удачен по сходству и по живости, художнику удалось мастерски схватить характер лица. С Выставки я прямо пришла к Н. С., чтобы рассказать ему о своем впечатлении. Первое, что он меня спросил, было: «А рама какого цвета, черная?» «Да, черная», ответила я, недоумевая, почему это его так заинтересовало, и тут же заметила, что при моем ответе он изменился в лице, замолчал и отвернулся к окну. Я знала, что он верил в народные приметы, и подумала: «Наверно, это худой знак…» К несчастию, и примета и предчувствие его на этот раз оправдались. Недели через две после нашего разговора о портрете он захворал гриппом. Лечил его, как всегда, мой муж. Сначала болезнь не казалась угрожающей, хотя сердце работало плохо, как бывает всегда при повышенной температуре. Муж мой предупредил экономку, которая за ним ходила, что больного надо особенно тщательно оберегать от простуды. Между тем, когда с ним сделался припадок удушья и он стал просить дать ему воздуха, бестолковая сиделка, вместо того чтобы послать за доктором и дать кислорода, укутала его в шубу и прокатила вокруг Таврического сада. К вечеру у него поднялась температура, и началось двухстороннее воспаление легких, и спасти его было уже нельзя. Все это произошло от недосмотра и неосторожности, предвидеть которую ни врач, ни близкие люди не могли… На четвертый день после этого путешествия по морозу надежды на его выздоровление не осталось никакой. С утра рокового дня он еще говорил, не теряя сознания, но страшно ослабел. Катастрофа наступила 20 февраля в 12 час. ночи. Необычайные явления сопровождали минуты его смерти, но о них я умолчу, т. к. они могут показаться выдумкой. В день смерти мой муж навещал его много раз. Последний раз, без 5 мин. 12 часов, прибежала Варя сказать, что «дяде худо». Муж захватил шприц, чтобы сделать ему вспрыскивание камфоры, как он это делал несколько раз в этот день, но уже не застал его в живых. Усталое больное сердце перестало работать. Муж мой ушел распорядиться дать знать о его кончине сыну, а я осталась посидеть с покойным. Он умер тихо, без страданий, лицо было спокойное, бледное, какое всегда было во время сердечных припадков, только глаза остались неподвижные, широко открытые. С горькими слезами я закрыла эти прекрасные глаза, которые умели так глубоко проникать в тайники человеческой души; я перекрестила покойного, помолилась как умела и могла за упокой его души. Поплакали мы вместе с Варей, ни родных. Горько сожалея о потере незаменимого друга, которому я была так много обязана за его расположение ко мне, я думала, что все же он умер на руках чужих людей, хотя искренно его любивших. Мог ли он сам предполагать когда-нибудь, что мать незнакомых ему четыре года тому назад резвых мальчиков, случайно встреченных им на морском берегу, закроет ему глаза и благословит его на вечную жизнь. Так и раздавался в ушах его голос: «Варя, завари нам чайку, Екатерина Иринеевна пришла, и принеси нам в кабинет». При этом он открывал ящик своего комода и подавал мне душистое яблоко, запас которых у него никогда не переводился, т. к. это был его любимый фрукт.