Не проходите мимо. Роман-фельетон - Борис Привалов

Первая крупная неудача не обескуражила псевдоглухаря. Он продолжал совершенствовать свой акустический метод. И многие начальники лили потом слезы благодарности ему на грудь. В некоторых организациях удавалось бросить якорь надолго. И тогда в коридорах учреждения начинали мелькать бесприметная фигура, неотчетливое, как блин, лицо. Запомнить Сваргунихина можно было только по ушам. И если бы не они, то его всегда бы с кем-то путали. Своего, определенного выражения лицо его не имело. На фотографиях оно каждый раз получалось по-разному, а чаще всего как-то вообще не получалось. И когда Сваргунихин поступал в облторг на место агента по снабжению, то начальник отдела кадров заставил его пересниматься трижды:

— Уши вроде ваши, а остальное не похоже…

Тимофею Прохоровичу Калинкину Сваргунихин, как и Умудренский, достался по наследству от прежнего руководства. Бывший начальник торга горячо рекомендовал Калинкину опереться на этих верных людей. Но, видимо, «новый» был со странностями и мудрому совету своего предшественника не последовал. Любимчиков почему-то не заводил. Преданности Сваргунихина и заботливости Умудренского не замечал. И вообще в торге с приходом Калинкина стало беспокойнее: поползли какие-то разговоры о масштабах, новом ассортименте и, самое главное, о сокращении штатов. Обеспокоенный назревающими реформами, Сваргунихин заметался. Хотя он старался внушить сослуживцам, что является незаменимым работником, душевное равновесие не восстанавливалось. Сваргунихин не был убежден, что Калинкин твердо верит в его способности.

Надо было срочно что-то предпринимать. Давно угадывая в начальнике АХО Умудренском родственную душу, Сваргунихин решил вместе с ним бороться за сохранение своих фамилий в платежной ведомости. Так был заключен двойственный союз.

По мере плавного течения рассказа Умудренский испытывал противоречивые чувства. Его бросало то в жар восторга, то в холод тревоги.

«Вот так Сваргунихин! — восклицал про себя Умудренский. — А ведь на вид овечка, заурядный глухарь… Надо держать с ним ухо настороже. Впрочем, что мне его бояться? При таком дефекте начальником ему не быть. А потом с его примитивной тактикой высоко не заберешься…» И уже вслух, когда рассказ был окончен, восторженно произнес:

— Сваргунихин, ты неограниченный человек! Ты лыс, как бог, а мудр, как чорт!

— Полысел от трения об жизнь… повытерся, так сказать, — скромно усмехнулся агент по снабжению и стал прощаться.

— Да, кстати, — уже на пороге произнес глухой. — Я вчера слышал, что Геликон завтра выходит на работу. Выздоровел досрочно.

Умудренский охнул. Геликон Акинфович был замом Калинкина, и его присутствие на съемках могло спутать все карты.

— Спасибо за предупреждение, — пробормотал Умудренский. — Это для меня самое дорогое. Я Геликона когда хочешь вокруг пальца обведу — он мой приятель. Улавливаешь?

После ухода Сваргунихина Умудренский бросился в соседнюю комнату, к жене.

Супруга начальника АХО была худа и длинна, как смычок. Она сидела перед трельяжем и выщипывала пинцетом усы.

— Что случилось? — басом спросила она. И, узнав новость, успокоила мужа: — Ерунда! Геликон Акинфович человек мнительный. Если его припугнуть эпидемией какой-нибудь, то он еще на две недели бюллетень возьмет.

— Но, дорогая, я не врач, — пробормотал Умудренский.

— Он тебе поверит, — сказала жена. — Он так хорошо относился ко всем нам. Звони, или нет — я сама. И она, воинственно шевельнув усом, взяла трубку:

— Приветствую, Геликон Акинфович! Как здоровье? Хорошо? Слава богу! Ваше здоровье для нас самое дорогое.

Умудренский, слушая разговор, делал жене какие-то странные и таинственные знаки, робко грозил пальцем, но она не обращала внимания и продолжала:

— Дни считаем, когда вы на работу выйдете. Что? Завтра? Наконец-то! Радости сколько будет! А то ведь какие кругом печальные дела творятся. Как? Не знаете? Эпидемия ходит. У всех осложнения возникают. Зачем после гриппа? После всего. Мой племянник позавчера вырезал гланды, а сегодня попал под велосипед… Ужас! Самое страшное, как говорят врачи, — не долежать. Сегодня в поликлинике я сама слышала: семь человек увезли в больницу. Что с ними было? Недооценили своих болезней. Поспешили выйти на работу. Вы, мужчины, не цените сами себя. Дайте мне Софочку. Я ей несколько слов, как жена жене… Софочка? Здравствуй, дорогая, — придав своему басу колоратурные интонации, сказала Умудренская и чмокнула трубку в микрофон. Поцелуй был таким звонким, что чья-то лошадь, стоявшая под окном, приняла его за понукание и рванулась с места.

— Надо беречь мужа, Софочка. Ты знаешь, от Нины ушел муж. Да, да. Был болен. Вышел на два дня раньше. И встретил какую-то бабу. А вот если бы он эти два дня лежал, никакой бы встречи не произошло. И Нина осталась бы с супругом. Будь я на твоем месте, я бы выпустила такого драгоценного человека, как твой муж, на работу только через свой труп. Он такой хороший!

Умудренский снова стал делать странные знаки своей супруге. Она зажала микрофон рукой и недовольно спросила:

— Ну, что тебе надо?

— То, что ты делаешь, это подхалимаж! — воскликнул Умудренский.

— Хорошо! Я с тобой объяснюсь потом, — отрезала супруга и позвала: —Толик!

Из соседней комнаты выбежал шестилетний Толик, продолжатель рода Умудренских.

— Мужа надо беречь, Софочка, не только для себя, но и во имя детей, — Умудренская вздохнула мощно, как орган. — С твоей Зузей хочет поговорить наш Толик.

Закрыв рукой микрофон, Умудренская внушительно шевельнула усом и сказала сыну:

— Повторяй за мной все слова, понял?

— Две шоколадки, — ультимативно молвил Толик.

— Кого ты вырастила? — всплеснул руками Умудренский. — Это же типичное рвачество!

— Ребенок оказывает тебе услугу, — сказала Умудренская, — а ты ведешь себя, как на собрании. Толик, держи трубку. Шоколад за мной.

Начинающий Умудренский взял трубку и вопросительно поглядел на мать.

— Здравствуй, Зюзя, — страстным шопотом суфлировала Умудренская. — А я вчера прочитал книжку про Зайку-Зазнайку. А в будущем году я пойду в школу… Как здоровье твоего папы? Не позволяй ему выходить на работу… Сейчас все болеют от жары, это очень опасно…

Испугавшись, что отпрыск может высказать самостоятельное мнение, Умудренская вырвала трубку из рук Толика.

— Зюзя, позови мамочку. Софочка? Ну, как ты, поговорила с ним? Решил остаться до конца бюллетеня? Два дня — какая разница, зато спокойнее. Вот это образцовый муж. Ах, если бы мой был таким же послушным! Целую тебя, Софочка! — и, чмокнув еще раз микрофон, Умудренская облегченно вздохнула.

— Ну-с, чем ты недоволен? — вызывающе спросила она.

— Был. Сейчас я уже доволен. Возможно, ты права, разыграв всю эту пантомиму. И всякие там нежные слова говорила. Мне бы это было неудобно: он все же мой начальник. А ты, как бы сказать, нейтральное лицо.

Фельетон пятый. Под сенью развесистой пальмы

Кабинет начальника Красногорского облторга напоминал собою нечто среднее между оранжереей и антикварным магазином. Здесь было много зелени и редких вещей. Письменный стол по своим габаритам походил на биллиард — не хватало только луз и бортов. Его покрывал толстый, как годовой отчет, стеклянный пласт. В стекле стола отражались похожий на ветряную мельницу канцелярский вентилятор и квартет телефонов, из коих только один подавал время от времени признаки жизни. Трое остальных хранили подозрительное молчание и никакого участия в деятельности облторга не принимали.

Кроме того, на биллиардном поле высился бронзовый сосуд, изображавший рыбу. Рыба делала стойку на хвосте, и в рот ей был вставлен букет разноцветных карандашей. По ее упитанному чешуйчатому брюху цепочкой тянулись буквы:

«Глубокоуважаемой Матильде Турнепсовой-Ратмирской в день сорокалетия чревовещания. Пусть голос твой с каждым годом звучит все громче и увереннее!

Местком сектора оригинально-прикладных жанров».

Возле двери, прямо против стола, отсвечивала тяжелой позолотой рама — продукция местного товарищества «Всякохудожник». Тема холста вызывала горячие споры. Часть сотрудников утверждала, что это копия репинского «Не ждали». Другая часть ожесточенно доказывала, что эта картина принадлежит кисти современного мастера-жанриста Григорьева и, называясь «Вернулся», решает проблему укрепления семьи.

Но основное место в кабинете занимала мощная шеренга развесистых пальм. Она придавала обстановке тропический колорит. Работяга-вентилятор накалился и дышал зноем. Легкий бриз колыхал листья пальм.

А над всем этим великолепием благородно отсвечивала хрусталем и бронзой огромная пирамидальная люстра.

Солнечный лучик ударился в стекло стола, перепрыгнул на гладковыбритую голову начальника облторга, скользнул по бронзовому рыбьему брюху и ушел в пальмовую листву.