Частная жизнь Пиппы Ли - Ребекка Миллер

Утром Грейс неожиданно вспомнила «Конику-минолту», подаренную родителями на окончание колледжа, достала фотоаппарат из чехла и заправила пленку. Так началось серьезное увлечение фотографией. Следующие два месяца девушка старалась запечатлеть каждый вздох своего квартала. Люди уже успели к ней привыкнуть, поэтому спокойно реагировали, увидев наведенный на себя объектив, а изредка даже приглашали домой. Грейс снимала все: Ассамблею Божью во время воскресной службы, приветливого владельца бакалеи, его сумрачного внука, сидящих перед лавкой стариков, старушку из прачечной. Фотографируя день и ночь, словно одержимая, она каплю за каплей создавала себе портфолио. Результат, огромная кипа снимков, говорил о безграничной преданности своему увлечению и отличном чутье.

Грейс попала на собеседование к редактору газеты «Хартфорд курант», где, как она слышала, набирали молодых фотографов. Ее взяли в штат. Осень и зиму девушка гонялась за пожарными машинами и снимала оранжевую ленту, натянутую вокруг домов, в которых совершались убийства, а летом ее вместе со старшим коллегой из «Хартфорд курант» отравили в Луизиану готовить репортаж об урагане Катрина. Целых две недели она спала буквально по три часа в сутки, боясь упустить хоть минуту страшной трагедии. Командировка получилась на редкость удачной: в ее снимках воплощались горе и отчаяние, а толика черного юмора придавала им выпуклость и динамику. Будто волей случая девушка оказывалась в нужном месте в нужный час. Фоторепортаж, привезенный в редакцию, поражал сюрреализмом: перепуганные мальчишки в резиновых масках Джорджа Вашингтона, Элвиса Пресли и Чаки из «Карапузов» в темном переулке натыкаются на труп старика, бездомный пес дрожит на островке мусора в окружении надувных кукол, пышнотелая женщина танцует в разрушенной гостиной, со стен которой лохмотьями свисают обои. В «Хартфорд курант» Грейс вернулась звездой. Через два года она в ранге официального фотографа «Гетти имиджис» уже летела в Кабул.

То, что другие воспринимали как талант, а сама Грейс совершенно иначе, ставило ее в тупик. Собственная удачливость казалась пугающе невероятной: девушка словно выдумывала неожиданные образы и ракурсы, силой воображения нанося их на пленку. Фотографируя, она уходила в себя, забывала обо всем, поэтому слышать похвалу было как-то неловко. Порой неожиданная идея поглощала настолько, что Грейс делала снимки автоматически, а потом недоумевала: «Это действительно моя работа?» Ее, конечно, ее, а холодный рассудок подсказывал: «паранормальные» аспекты избранной профессии — обычный юношеский бред. Им она не стала бы делиться ни с кем, кроме брата-близнеца. К Бену Грейс относилась с жесткой (а порой и жестокой) откровенностью и насмешливой резкостью, которую проявляла лишь в очень узком кругу.

Брата Грейс воспринимала продолжением собственного Я. Она осознавала, вернее, машинально отмечала, как краем глаза отмечают скребущуюся в углу мышь: ее безудержное рвение к работе отчасти продиктовано желанием оторваться от Бена, превзойти его. Отношения у них складывались идеально, настолько идеально, что Грейс ни в ком другом не нуждалась. С точки зрения психотерапевта, доктора Сары Кройцфельдт, у которой девушка наблюдалась несколько месяцев во время обучения в колледже, «она не до конца индивидуализировалась». В университетскую клинику Грейс обратилась с жалобой, что никак не может влюбиться. Ведь одна прекрасная возможность у нее точно была — умный, интересный парень с отличным чувством юмора, сияющими глазами и мускулистым телом. Грейс балансировала на краю влюбленности и даже провела несколько блаженно счастливых часов, упиваясь всепоглощающей нежностью. Не хватило малейшего пошлого намека, плоской шутки, мимолетной неискренности — и девушка почувствовала: на груди смыкается свинцовый панцирь, отделяя ее от объекта симпатий, как острый нож отделяет одну сосиску от другой. Ну вот, опять двадцать пять…

Грейс во всем винила Бена, смешного, обаятельного, приводящего в восторг и бешенство. Никто не обладал таким чувством юмора, никто не воспринимал мир с таким добродушным цинизмом. Пара недель кропотливой работы над «недостатком индивидуализации» — и интерес к сеансам начал угасать. Смущенная банальностью своей проблемы, Грейс жалела, что вообще обратилась за помощью. Однако теперь следовало пройти курс до конца. Раздосадованная, она закрылась от доктора Кройцфельдт, а во время сеансов отмалчивалась, угрюмо наблюдая за студентами, курсирующими между библиотекой, общежитием и зданием математического факультета.

Странное поведение возбудило интерес Сары Кройцфельдт. В Грейс Ли она с самого начала почувствовала отголоски внутреннего взрыва, мину, сработавшую на такой глубине, что девушка сама не ощутила. Когда Грейс впервые вошла в ее кабинет, доктор очень удивилась. Совершенно непохожа на студентку Ларкена! Маленький, почти камерный университет Ларкена готовил художников, поэтов, писателей, критиков и артистов. Обучение было не углубленным и интенсивным, а скорее обширным; стараясь удовлетворить прихоти студентов, преподаватели меняли программу чуть ли не до неузнаваемости. В рекламных проспектах колледжей на первом месте стояли фразы вроде «оптимизации во имя творчества» и «индивидуального подхода». Большинство студентов отличал затравленный, отсутствующий взгляд, как у опоссумов из разоренной норы. По кампусу они бродили медленно, погруженные в дымку полуготовых идей, каждый — уверенный в силе своего таланта. Грейс, напротив, казалась воплощением энергии и бдительности. Лицо сосредоточенное, походка стремительная — она жила настоящим моментом, здесь и сейчас.

Доктор Кройцфельдт подозревала: душу Грейс гнетет не только внутренняя зависимость от брата-близнеца. Никакими отклонениями девушка не страдала, просто запуталась, и, дабы снять напряжение, требовалось развязать некий внутренний узел. Не зная, как его нащупать, доктор Кройцфельдт начала с очевидного — с родителей. Пожав плечами, Грейс с нежностью рассказала о Гербе, потом с жалостью и презрением — о Пиппе. «Очевидно, миссис Ли — настоящая размазня, — качая головой, решила доктор. — Отдельных женщин не поймешь: дети выросли, значит, все, можно крест на себе ставить?» Тем не менее рассказ о матери получился эмоциональным. Грейс покраснела и отвела взгляд. Да, сомнений не оставалось: между ними что-то произошло.

Несколько недель доктор, чуть заметно ерзая в кресле, терпеливо и аккуратно вела Грейс в прошлое, где таился ключ к пониманию ее нынешнего состояния. Выяснилось: первые годы жизни девочка была необыкновенно близка с матерью. Грейс помнила, как плакала, если Пиппа ужинала не дома, как скучала по ее запаху, объятиям, как дорожила временем, которое они проводили вместе: играли на пляже или просто смотрели в окно. Однако, когда Грейс пошла в школу, их уже разделяла глубокая пропасть. Доктор Кройцфельдт все возвращалась к тому периоду, называя его «переломным в отношениях с матерью». Она искренне надеялась, что в памяти девушки всплывет какое-то яркое воспоминание. Ничего, сеанс за сеансом ничего… Но однажды, вроде бы ни с того ни с сего, Грейс посмотрела в окно и негромко проговорила: «По-моему, мама не слишком меня любит».

Доктор Кройцфельдт искренне удивилась:

— Кажется, она чуть ли не рабски тебе предана!

— Верно, — кивнула Грейс, — но она никогда не раскрывается мне полностью. С Беном такого нет, только со мной.

— И ты злишься, что она тебя отвергает, — предположила доктор Кройцфельдт.

— Да, наверное, — усмехнулась девушка, а потом, едва сдерживая хохот, спросила: — Ну, теперь я здорова?

Глядя в окно на «мерседес» Герба, Пиппа думала о Грейс. В последний раз она приезжала к ним до второй за год командировки в Афганистан, то есть месяца три назад. У Пиппы засосало под ложечкой. Перед встречей с дочерью подобное случалось постоянно. Повидаться с Беном — все равно что надеть любимые джинсы, а с Грейс… Ну, совсем как встретить старую любовь. «Нет, — подумала Пиппа, — не может быть!» И тем не менее…

Для встречи с детьми Герб выбрал роскошный «Готам бар и гриль»: нужно же нормально поесть! Маленькими близнецы обожали приходить в этот ресторан на Рождество. Абсурдно дорогой «Готам», с тяжелыми скатертями, невероятным количеством официантов, неторопливыми беседами, тончайшим шелком и шерстью нарядов, обладал особой умиротворяющей атмосферой. Пообедать в нем — все равно что ненадолго вернуться в прошлое. Пиппа с Гербом, как обычно, пришли пораньше, и, пока ждали Грейс с Беном, Пиппа, дразня мужа, пыталась отодвинуть подальше от него корзинку с хлебом. Выглянув в окно, она увидела, как к ресторану спешит Грейс. Дочь коротко постриглась, и теперь светло-русые кудри напоминали подлесок. Тонкий нос показался острее, чем в прошлый раз. «Настоящий клюв!» — подумала она, когда девушка слишком резко распахнула дверь, взлетела по ступенькам и застыла, прочесывая зал холодными глазами. Пиппа помахала рукой. Два широких шага — и дочь уже стоит рядом, разматывая алый шелковый шарф. Герб поднялся и крепко ее обнял. Секундой позже Грейс наклонилась к столику и скользнула губами по щеке матери.