Любимые и покинутые - Наталья Калинина

— Пошли, баланды холодной хлебнем. Извини уж, мяса у нас нет.

И тут Николай Петрович вспомнил про свою сумку, которую шофер занес в летнюю кухню.

Николай Петрович сам набирал в буфете продукты, думая в первую очередь о себе. Охотничьи колбаски, корейка, копченый язык. И, как положено, бутылка «столичной». Он пожалел сейчас, что не прихватил две.

Ната смотрела голодными глазами на разложенную на столе снедь. Николай Петрович заметил, как она несколько раз сглотнула слюну.

— Неси стаканы и свою, как ты говоришь, баланду. Давненько я не ел холодного постного борща.

Они выпили до дна, не чокаясь. Николай Петрович вспомнил Агнессу такой, какой увидел в первый раз — гладко зачесанные прямые волосы цвета незастывшей смолы, две ямочки на щеках и третья на подбородке, горячие (он узнал это в первый же день) влажные губы.

Ната сидела неподвижно, откинувшись на спинку старого венского стула. Николай Петрович ждал, когда она заговорит сама.

— Письмо пришло мне весной пятьдесят первого. Я уже жила поселухой под Карагандой. Написал отец из Мелитополя. Понимаешь, там у них была секта баптистов-евангелистов, и какая-то падла донесла. Агнесса умерла в тюрьме. А как — никто не удосужился сообщить. И тело ее родным не отдали…

Николай Петрович налил еще водки. Ната жадно набросилась на деликатесы — жевала, быстро и энергично двигая челюстями. Николай Петрович машинально принялся за холодный борщ. Забытый вкус подсолнечного масла — дома и в их столовой готовили только на коровьем — ожег воспоминанием…

После контузии и госпиталя его отпустили на месяц домой, в Астрахань. Была ранняя весна. Первые победы Красной Армии воодушевляли сердца, вселяя в них надежду на скорый мир. Он привез домой рассказы о передовой, вшей, подцепленных во время долгой, почти недельной, дороги, полкило сахара и стакан соли Вшей в тот же вечер вывела бабушка, намазав ему голову какой-то вонючей черной жидкостью, пахнущей керосином, и замотав половиной своего старого байкового халата. Он сидел в этом пестром тюрбане возле печки, на которой грелась выварка с водой для мытья головы, когда в комнату вошла Агнесса — попросить на вечер карты. Она улыбнулась ему (тогда он и увидел эти ямочки на щеках).

— Вот ты, оказывается, какой… А я тебя по рассказам совсем другим представляла. Но такой ты мне нравишься больше. Заходи вечерком — приехала тетка из Ростова и будет нам всем гадать. Заодно и тебе судьбу предскажет.

— Я не верю цыганским бредням, — сказал он и улыбнулся девушке.

— Ну, тогда приходи, я тебе вшей вычешу частым гребнем.

Агнесса весело рассмеялась и убежала, хлопнув дверью.

— Это эвакуированные из Мелитополя, — пояснила мать. — Живут у этого придурошного Буракова, который до сих пор играет возле драмтеатра на шарманке. Отец на фронте, матери нет. Их две сестры и еще глухой дед. Эта, которую ты видел, старшая. Порядочная девушка. А вот младшая… — Мать махнула рукой. — В общем, еще школы не кончила, а уже того, не девушка. С кем попало гуляет и за просто так. Хоть бы уж зарабатывала этим делом, что ли — ведь времена нынче трудные, — заключила его практичная мать.

Бабушка вымыла ему над тазом голову и долго терла ее полотенцем. Он вылил на волосы полпузырька одеколона — чтобы перебить запах керосина, почистил сапоги, надел гимнастерку, и ноги сами понесли через улицу.

Он никогда в жизни не был у Буракова — тот жил в угловом доме с покосившейся верандой. Держал козу, попугая, нескольких кошек и гуся. На просторной веранде за круглым столом сидели, кроме знакомой ему девушки с волосами цвета смолы, девчонка с жиденькими косичками, толстая тетка в атласном халате красными розами по черному фону и сам Бураков — длинный, как жердь, с седыми волосами до плеч и весь точно на шарнирах.

— Проходьте, проходьте, — сказала толстая тетка. — Я как раз мечу карты на твою зазнобу, хлопче. Ишь ты, к ней так и прилип червонный король. Ната, будь ласка, принеси скамейку.

Девочка с косичками вскочила, вильнув бедрами, стрельнула в него большими влажно-карими глазами У нее были узкие плечи и высокие торчащие в разные стороны груди. Николай уже почти год не спал с женщинами. К счастью, даже в кавполку гусарские лосины заменили на просторные надежные галифе.

Ната поставила для него табуретку совсем рядом со своей, но он, садясь, отодвинул ее ногой на благоразумное расстояние.

— Если ты монах, то подвигайся поближе к Агнешке, — громко сказала Ната и звонко шлепнула его по спине ладонью.

Он сидел на равном расстоянии от обеих сестер, но в поле притяжения Агнессы. И чувствовал, что ее тоже влечет к нему.

После гадания — он, честно говоря, не слышал, про что бубнила тетка в атласном халате — Агнесса занялась приготовлением к чаепитию, а он вышел в садик покурить. Накрапывал дождик.

Скрипнула дверь. Скользнула чья-то верткая тень.

— Дай затянуться, — попросила Ната и поднесла к своим губам его руку с самокруткой. — Ой, крепкий какой табак! Так бы сейчас и хлопнулась на спину и раскинула пошире ноги. А ты что, на самом деле монах или цену себе набиваешь? Если хочешь, могу сначала пососать. Расстегивай штаны.

Он окаменел от ее слов. Пальцы Наты уже скользили к его паху, и неизвестно, чем бы все это кончилось (хотя, скорее всего, известно), но тут снова скрипнула дверь.

— Натка, ты где? — раздался голос Агнессы. — А ну-ка марш домой.

Как ни странно, но Ната послушалась сестру. Она вздохнула, ущипнула Николая за ягодицу и прошла мимо Агнессы в дом. Агнесса, прикрыв за ней дверь, спустилась по ступенькам и шагнула к нему под навес.

— Ты Натку прости — у нее это как болезнь. Я за нее и Божью Матерь просила, и к знахарке мы с ней сколько раз ходили — ничего не помогает. Это у нее после свинки. Всего тринадцать ей, а грудь четвертого размера.

Агнесса говорила спокойно, без всякого смущения. Или она тоже была испорченная, или наоборот — невинная. И ему страстно захотелось разгадать загадку этой девушки. Он притянул ее к себе, — она не сопротивлялась, — вжал ладони в ее ягодицы, потянул на себя. Она не стала вырываться, но и не проявляла особого интереса к происходящему. Или же этот интерес умело скрывала.

Он вдруг почувствовал сбегающую по ноге горячую струйку. Отодвинулся от девушки, чтобы она, чего доброго, не догадалась о его сраме. И тут она вдруг обвила руками его шею и поцеловала в губы.

Он не успел ответить на ее поцелуй — она отстранила его голову, заглянула глубоко в глаза.

— Говорят, первая любовь всегда бывает несчастной, — сказала она. — Но все счастья и несчастья дарованы нам Господом. А в несчастье человек приближается душой к Всевышнему. Ты верующий?

— Нет, конечно, — сказал он.

— Почему конечно?

— Потому что Бога нет и не может быть.

— Откуда ты это знаешь?

— Это знают все мало-мальски нормальные люди. В Бога верят одни старухи и юродивые.

— Глупый ты. — Она вдруг быстро перекрестила его. — Бог — это добро и свет. И радость, и любовь ко всему живому.

— Все живое любить невозможно. Фашисты тоже живые. Что, и их прикажешь любить? — с сарказмом спросил он.

— Они в конце концов одумаются и раскаятся в содеянном. И Бог их простит. Бог всех прощает.

— Значит, он глупый старикашка, твой Бог.

— Он и тебя прощает за твои слова. Ако не ведают, что говорят. Пошли пить чай. А потом можем побродить по городу.

После чая он сбегал домой переодеться. Мать с бабушкой уже спали, оставив дверь незапертой. Чтобы их не тревожить, уходя, он запер ее на ключ и положил его в карман гимнастерки.

Агнесса уже ждала его у калитки своего дома. Он взял ее под руку и снова почувствовал возбуждение. Только теперь оно было не болезненное, а приятное и расслабляющее.

— Куда пойдем? — спросила она. — Я почти совсем не знаю ваш город.

— Куда? Да я сам что-то не соображу, хотя можно было бы…

Он не договорил — сверкнула молния, прямо над головой громыхнул гром.

— Бог все решил за нас — пошли на сеновал.

Они бегом кинулись к большому длинному сарайчику Буракова, где хранилось старое сено. Там было тепло, сладко пахло прелью, попискивали мыши.

Они прикрыли за собой дверь, сели на сено и разом почувствовали смущение. Она протянула руку и коснулась его щеки.

— Знаешь, я еще девственница. А без любви этим заниматься грех большой. Особенно женщине. Хотя и мужчине, наверное, тоже.

— А если никогда не полюбишь, значит, так и нужно монахом умереть?

— Наверное. Или же выйти замуж для того, чтобы иметь детей.

— Но ведь ты сама сказала, что без любви заниматься этим большой грех.

— Но Богу угодно, чтобы люди рожали потомство.

— А ты всегда делаешь только то, что угодно твоему Богу?

— Стараюсь, но, наверное, не всегда получается. Знаешь что?