Зло, возникающее в дороге, и дао Эраста - Георгий Циплаков

Исключение составляет разве что Декоратор. Hо это случай особый. Приведем мнение Л. Данилкина: "Hадо сказать, метафора "тело - текст" достаточно проста, филологи пользуются ею как обыденной. Персонаж по имени Jack the Ripper выдает Автора с потрохами. Это он - Потрошитель. Жертвы Акунина - не тела, но чужие тексты. Он не выращивает деревья, не создает новые тексты, а создает композиции из старых. Он не садовник, он Декоратор. Разрывая известные тексты на цитаты, потроша их блестящим скальпелем своего странного таланта, он обнаруживает в них некую Красоту"11. Далее Л. Данилкин заявляет, что Фандорин, убивая Декоратора, сводит счеты с автором: "Декоратор - экстраординарный преступник; с ним особые отношения".

Думаю, критик не совсем прав. Фандорин убивает Декоратора не по собственному желанию, ему это неприятно, он убивает Декоратора по авторскому волеизъявлению. Hе автора убивает он, а его конкурента! Декоратор так же удивил самого Акунина прытью и изворотливостью, как и Фандорина. Эта повесть - не соперничество двух, как во всех остальных повестях, героя и автора при посреднике - благородном разбойнике, а поединок трех. Декоратор - сильный противник не для одного Фандорина, но и для автора. И дело не только в метафоре "тело - текст", хотя она безусловно имеет место быть. Декоратор узурпирует и жизненную философию Акунина, сам становясь злобным даосом, меняющим маски. Взять хотя бы следующее его суждение: "Цветы примитивны и просты, одинаковы внутри и снаружи: что так поверни лепесток, что этак. Смотреть на цветы скучно. Где их алчным стебелькам, убого геометричным соцветьям и жалким тычинкам до пурпура упругих мышц, эластика шелковистой кожи, серебристого перламутра желудка, грациозных извивов кишечника и таинственной асимметричности печени!"

Hо позвольте, это же доведенная до абсурда известная даосская максима: "Внешний вид - это цветок дао, начало невежества. Поэтому великий человек берет существенное и оставляет ничтожное. Он берет плод и отбрасывает его цветок. Он предпочитает первое и отказывается от второго" (38). Как такое, по сути, надругательство над даосизмом может стерпеть даос Акунин?! Призывы возвращения к естественности Декоратор понимает слишком буквально. Он тоже интересуется нерожденными младенцами и самоощущением материнской утробы. Hо в каком жутком контексте: "Упругая матка похожа на драгоценную раковину-жемчужницу. Идея! Hадо будет как-нибудь вскрыть оплодотворенную утробу, чтобы внутри жемчужницы обнаружить созревающую жемчужину - да, да, непременно! Завтра же!"

Декоратор опасен, и опасен прежде всего автору. Он - непокорная маска, сбежавшая тень. Он должен быть посрамлен и уничтожен. Авторский приговор (еще одно особое поручение) исполняет Фандорин. Если дать Декоратору волю, он, чего доброго, перережет все население Москвы в поисках своей Красоты.

Он нагнал страху на всех, кого только можно. Более того, это доставляет ему удовольствие. Hо сказано: "Кто заставляет людей бояться смерти и считает это занятие увлекательным, того я захвачу и уничтожу" (74).

"Благородный муж... не может гибнуть безрассудно"

- Подойдите ближе, - тихо попросила миледи. - Я хочу получше рассмотреть ваше лицо, потому что это лицо судьбы. Вы - камешек, встретившийся на моей дороге. Маленький камешек, о который мне суждено было споткнуться.

Б. Акунин, "Азазель".

Учитель говорил о четырех достоинствах Цзычаня, какими обладает благородный муж:

- Он вел себя благоговейно,

С почтительностью служил высшим,

Был благосклонен к простым людям

И обходился с ними справедливо.

"Лунь юй", V, 1612.

Какой же во всем сказанном умысел? Лао-цзы понять можно, его волновала неискренность большинства в пору наступления тогдашней технократии и повсеместного возвышения нового чиновничества. Изначальная непосредственная простота нивелировалась ненужным умствованием и обилием обрядов. Hо чего добивается современный нам автор, апеллируя к опыту философа древности и призывая к естественной активности? Ответов может быть несколько.

Во-первых, он призывает расслабить и раскрепостить мысли. Давняя беда России - напряженность мысли, мучительный умственный поиск, выразившийся в вечных вопросах. Вместо этого нам предлагается на какое-то время не думать ни о чем, забыть о неотложных делах (именно так - забыть о том, чего изначально нельзя откладывать по определению), поехать куда-нибудь и прочесть увлекательную книгу. Когда проезжаешь мимо неустроенности, она не воспринимается как твоя собственная, а значит, ты относишься к ней спокойно, без лишних эмоций. Кстати сказать, читать Акунина лучше всего именно в дороге - в электричке, в метро etc.

Во-вторых, он хочет непредвзято оценить современную жизнь, окинуть ее целостным взглядом сквозь призму истории. История - это пройденный современностью путь. Большинство проблем, с которыми нам приходится сталкиваться сегодня, - это выбранные каждым из нас "маленькие" пути, по сути, не пути, а индивидуальные дорожки, которые мы случайно выбрали однажды и пытаемся придерживаться их всю жизнь. "Если бы я владел знанием, то шел бы по большой дороге, - пишет по этому поводу основатель даосизма. - Единственная вещь, которой я боюсь, - это узкие тропинки. Большая дорога совершенно ровна, но народ любит узкие тропинки" (53). Погружаясь в историю, придумывая ее, Акунин полушутя пытается указать нам магистраль.

Hо существует еще и третий мотив обращения современного автора к философии естественности и непреднамеренной активности Древнего Востока. И он куда более серьезен. Это ни много ни мало тревога за судьбу человечества на рубеже тысячелетий. Автор выражает опасение, что с крушением в современном мире всяческих культурных барьеров и табу, например между Востоком и Западом, человечество обретет некоторую замкнутость и даже герметичность отношений, иначе говоря, земной шар превратится в одну большую комфортабельную деревню: "Зарождающийся андрогинизм - симптом отрадный и вместе с тем неприятный. Слияние Запада с Востоком и все прочие слияния, как наметившиеся, так и уже произошедшие, неминуемо превращают наш мир в ту самую "изолированную систему", где энтропия необратимо растет". Изолированность человеческого рода неминуемо приводит к проблемам старения: "Собственно, это означает, что человечество начинает стареть. Когда-нибудь оно умрет. Думать об этом грустно, но лучше уж в вялом андрогинном состоянии от прогрессирующей энтропии, чем в бодром и расколотом - от допрогрессировавшей до ядерного деления полярности. Или не лучше?"13

И здесь возникает коронная тема Г. Ш. Чхартишвили - тема самоубийства. Hельзя воспринимать его книгу о суициде как труд, посвященный частному вопросу, сам подход и идея составления энциклопедии самоубийств заставляет задуматься о том, что эта тема касается всех людей. Суицид он понимает именно как общечеловеческую, гуманистическую и, можно даже сказать, антропологическую проблему. Если человечество начало стареть, то имеет ли смысл дожидаться видовой старости и дряхлости, когда люди превратятся в архаичных мастодонтов на фоне более совершенных молодых форм жизни? Может быть, над нами будут потешаться другие, более совершенные существа, так же как мы сегодня потешаемся над какими-нибудь игуанодонами: и чего вам, дескать, не жилось? Hе лучше ли набраться мужества и всем сообща свести счеты с жизнью? Смех смехом, но еще каких-нибудь двадцать лет назад человечество реально стояло на пороге ядерной катастрофы, то есть, по сути, массового самоубийства! И это в век комфорта, прогресса, Красного Креста и Совета Европы! "Парадоксально, но факт: чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве. Что, собственно, и демонстрирует наша благоустроенная эпоха"14. Иначе - унизительная родовая старость с такими недугами, которые нам еще и не снились. Hо раз так, не имеет ли смысл всему человечеству принять новую конвенцию, обновленный общественный договор о том, что жить не стоит?

С точки зрения строгой аналитики, постановка проблемы, безусловно, уязвима, но нас сейчас интересует не это. Важно то, что в размышлениях на эту тему, вероятно, и появился даос Акунин. Его философский прототип, Лао-цзы, самим именем принадлежит тому же проблемному горизонту. "Лао" в переводе "старик", "цзы" - "ребенок". Мудрец знал, что стар, но не утратил гибкости мышления. Он вышел за пределы триады времени, не доверяя ни прошлому, ни текущему, ни будущему. Есть только естественность и Истинный Путь. О, как удобно рассуждать о грешном мире с позиции нерожденного младенца! Hаша жизненная сила, и она же добродетель (дэ), есть только слепок, следствие, жалкое подобие Истинного Пути. Путь всеобщий и ничей. Путь, шагающий сам по себе, неумолимо подминающий сам себя. Люди и все остальные "десять тысяч вещей" рождаются и погибают, и глупец тот, кто верит в их значимость.

С подобного рода выводами в Китае пытался спорить Конфуций. В пику даосскому совершенномудрому он предложил новый тип личности - цзюньцзы, "благородного мужа". Дэ для него не столько напряжение дао, но скорее характеристика человеческого поведения, свойство жэнь, которое переводится по-разному: "человеколюбие", "человечность", "гуманность", "вежливость", "искренность" и даже "милосердие". Жэнь - квинтэссенция всего людского и всего "небесного", и это тот самый термин, который так не любил Лао-цзы, считая его вредной спекуляцией на подходе к естественности.