Ночь на кордоне - Яков Кравченко

— Тише, директор…

13. ТЁТКА МОРОЧИТ МНЕ ГОЛОВУ

После посещения лесника я стал смотреть на тётку другими глазами. Оказывается, у неё есть ещё другая жизнь, которую она от меня скрывала. До этого она казалась мне сердитой, вечно всем недовольной, ворчливой женщиной, но теперь я видел, что она не совсем такая. Я и раньше замечал: стоило мне заговорить о полиции, о прибывших новых немецких частях, как она вдруг менялась в лице, становилась внимательной, ласковой.

Вскоре произошло ещё одно маленькое происшествие, усилившее мои подозрения.

После занятий, когда уже темнело, я возвращался из училища домой. На углу, около городского сада, я увидел тётку, стоявшую с Дарьей Петровной. Я видел, как учительница передала тётке какой-то сверток и быстро пошла в переулок.

Я догнал тётку и спросил, что ей дала Дарья Петровна.

Тётка оглянулась и пожала плечами.

— Какая Дарья Петровна?

— Обыкновенная… Учительница.

— Я не знаю Дарьи Петровны. Это была торговка. Я у неё дрожжи покупаю.

— Ну, зачем вы так говорите? — обиделся я. — Что ж, я своей учительницы не знаю?

— Дурачок, никакой учительницы не было. Выбрось это из головы, Я разговаривала с торговкой. Тебя зрение подводит. Удивляюсь твоим родителям, как это они своевременно не позаботились об очках…

Её слова окончательно вывели меня из терпения.

— Зачем вы меня обманываете? — чуть не закричал я. — Что я, ребёнок? Я всё, всё знаю… И про записку, и про лесника…

— Тю, тю на тэбэ… — прошептала тётка по-украински, испуганно оглядываясь по сторонам. — Что ты мелешь? Замолчи сейчас же!

Не желая, чтобы тётка водила меня за нос, я круто повернулся и побежал назад, собираясь догнать учительницу. Однако в переулке её уже не было, она куда-то исчезла.

Так я в тот раз ничего и не доказал тётке.

14. В ГОСТЯХ У ДЯДИ КОСТИ

Мой новый знакомый дядя Костя жил в полуподвальном помещении под городской баней.

Как-то после занятий я зашёл к нему. Комната у дяди Кости небольшая, одно-единственное окно, голландская печь, кровать, ободранный комод. В углу валялось множество пустых бутылок с нерусскими названиями. Жил он, как мне показалось, беднее нас с тёткой.

— А, Серёжа, дружище! — закричал он, увидев меня. — А я уже думал: забыл ты своего друга. Вот уж обрадовал, вот уж обрадовал!

Дядя Костя весь просиял, засуетился — так ему было приятно видеть меня.

— Ну, что? С чего начнём? — спросил он, потирая руки.

— Мне бы картины посмотреть… — робко начал я.

— Ерунда, картины подождут. Сначала обедать. И — никаких разговоров! По глазам вижу — есть хочешь. Веришь, я так рад, так рад… Молодец ты, Серёжка, ей-богу…

Говоря это, художник вынул из шкафа и поставил на стол белый хлеб, масло, сахар, огурцы, бутылку вина… Тут я понял, что ошибался, думая, что дяде Косте туго жилось.

В один миг он вырезал ножом дно в консервной банке, и жестянка покатилась по столу.

Я проглотил слюну при виде такой закуски.

— Ну, приступим? Будь как дома… Я с твоего разрешения выпью рюмочку. Тебе налить маленькую? Нет? Молодец, чувствуется, из благородной семьи… За твоё здоровье, мальчик.

Дядя Костя выпил и хрустнул солёным огурцом. Мне он положил в тарелку консервов, сделал бутерброд с маслом и сыром.

— Я, брат, страсть как люблю таких ребят, — жуя и подмигивая, говорил дядя Костя. — Я всегда один живу. Скучно. Теперь ты будешь ко мне заходить, и мне будет веселей. Научу тебя рисовать маслом и акварелью. А китайские тени видел? Показать? Айн момент…

Он опустил на окне шторку, и в комнате стало темно. Потом включил электрический фонарик и повесил его на гвоздь. На противоположной стене появилась тень моей лохматой головы.

— Смотри!

Художник сложил ладони вместе, и на стене обозначилась собачья морда с ушами. Разинув пасть, она поклацала зубами.

— Я тоже так умею, — сказал я.

— Молодец, я сразу понял, что ты умный малый. А теперь смотри…

Он скрючил пальцы, и на стене появился заяц. Да какой хороший! Вот он пошевелил ушами, прижал их, потом стал лапками тереть мордочку — умываться. Вдруг вскочил, навострил уши — испугался и побежал. После зайца аист крутил длинным носом, чистил перья, мотал головой. За аистом боролись два медведя, потом показывал слона и крокодила.

Разинув рот, как завороженный смотрел я на стену.

Дядя Костя поднял штору и потушил фонарь.

— Ну что, здорово? — опросил он.

— Очень.

— Я тебя научу. Ты только ешь… Раз я тебя полюбил — я всё для тебя сделаю. Научу японской борьбе, будешь самый сильный. А как хоппель-поппель танцуют, знаешь? Научу. Ты только приходи ко мне. С тобой мне хорошо.

За каких-нибудь полчаса он показал мне столько удивительных вещей, что у меня голова кругом пошла. Мне было приятно, что моё присутствие радует такого хорошего человека.

Картин, однако, в тот день я не посмотрел.

Дядя Костя глянул на часы и куда-то заторопился.

— Ну, мне надо идти, — сказал он. — Ты заходи, не забывай.

Очутившись на улице, я вспомнил, что он не показал мне и английский ножик, но вернуться постеснялся.

С тех пор я бывал у дяди Кости почти каждый день, и не было более приятного времени, чем то, которое я проводил у него. Он по-прежнему забавлял меня разными фокусами, кормил, поил и за это решительно ничего не требовал.

Дома я взахлёб рассказывал тётке о своём приятеле. Она внимательно слушала и, кажется, не одобряла моё знакомство.

— Ты-ка перестань к нему ходить, — сказала она однажды строго. — Уж слишком он полюбил тебя. Не к добру это…

15. НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ СТАНЦИИ

Зима в том году задержалась. Был уже декабрь, а на дворе грязь, слякоть, ветры, и только по утрам лужицы прихватывало ледком. Но холода наступали, нужна была топка, и мне приходилось ходить на станцию за углём.

Там, где из паровозов высыпали сгоревший уголь, всегда копались люди: мальчишки, женщины, старики. Среди шлака удавалось найти антрацит, его и собирали в корзины.

Когда проходил состав с углём, мальчишки цеплялись за подножки и на ходу сбрасывали с платформы крупные куски антрацита. Потом, кувырком катились под откос, рискуя свернуть себе шею.

В последний раз мне не повезло. Полицейские и немецкие патрули не пускали на станцию. Они охраняли огромную, величиной с двухэтажный дом цистерну, выкрашенную серебристой краской. На путях стояли длинные составы с горючим. Из них в цистерну целыми днями перекачивали бензин.

Я и один мужчина в потрёпанном пальто и в очках всё же обошли цистерну и стали копаться в отвале со стороны кирпичного завода.

Тут нас и захватил полицейский.

— Чего роетесь? Не знаете, что запрещено? — закричал он, подходя.

Удар сапога — и корзинки наши полетели под откос.

— Марш за мной!

Он повёл нас на станцию, где у разрушенной водокачки в шинели, наброшенной на плечи, сидел мой знакомый полицейский Илья Медведь. Уставившись неподвижными мутными глазами в одну точку и склонив голову набок, он играл на гармошке.

— Илья Нестерович, — обратился к нему наш конвоир, — вот, поймал с поличным. В запрещённой зоне уголь воровали…

— Мы не воровали, — возразил мужчина, — мы собирали.

— Молчать!

Медведь продолжал играть, не обращая на нас никакого внимания. Закончив мелодию, он с рёвом сжал мехи, осторожно поставил гармошку на землю и, подойдя к нам, так ударил мужчину по голове, что тот упал, словно ему отсекли косой ноги. Я думал, он его убил, потому что мужчина долго лежал неподвижно, раскинув руки. Мне казалось, что если бы Илья таким кулачищем ударил корову, то с ней, вероятно, было бы то же самое.

— А ты — брысь! — топнул он на меня ногою.

Я бросился бежать без оглядки.

16. ДАРЬЯ ПЕТРОВНА УДИВЛЯЕТ. Я КОЕ-ЧТО НАЧИНАЮ ПОНИМАТЬ

В последующие дни в нашем городе происходили удивительные события.

Для меня они начались с неприятностей в училище.

Как-то сидел я, как всегда, у окна, не слушал Дарью Петровну и думал о разных грустных вещах: о том, что я одинок, оторван от своих друзей-мальчишек, что погода такая дрянная, что нет хороших вестей с фронта…

Резкий окрик Дарьи Петровны заставил меня вздрогнуть.

— Сомов! Встань! Почему ты безобразничаешь? До каких пор я буду делать тебе замечания? Не забывай — у меня тоже есть нервы… Не хочешь учиться — убирайся вон. Завтра же придёшь с тёткой.

Я стоял за партой, глупо хлопая глазами. Нельзя передать, как мне было горько слушать ругань учительницы, которую я так любил раньше. К тому же она ругала меня совершенно напрасно. Я не безобразничал, ничего плохого не делал, а только смотрел в окно.