Маленькая война - Геннадий Башкуев

— Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.

— Не говори со мной… как с маленькой! Иду по улицам… Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками… Думала, притворяются. Может, так надо… Чтобы без паники… Я тоже притворялась. С самого утра… Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят… И мамы нету! Папе не говорю… Не любит, когда подслушивают…

По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?

— Красивая, умная… Не целовалась еще… Ничего, ничего не знаю… Любовь, дети… зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил… Болоньевую-ю!.. О! А вдруг она взорвется?

— Что? Что взорвется? Говори толком!

— Бом… Бом… Бомба-а-а!.. — залилась в три ручья девчонка.

Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.

— Тебе померещилось, приснилось… — убежденно басит Хромой Батор. — Хочешь, у отца спрошу?

Плач стихает.

— Скажи, — сморкается в платочек плакса, — когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно…

— Откуда знаешь? А вообще-то — да. Страшно.

— Но ведь ты мог разбиться!

— Не знаю. Не думал как-то. Хотел доказать… Себе самому. Дурак, в общем.

— Извини…

Молчание.

— Скажи, отчего колокольня у реки без колокола?

— Н-не знаю. Че это ты вдруг — про колокол?

— Так… Хочу услышать. Никогда не слышала колокол… Хоть бы чуточку, а?

— Успокоилась? Иди домой. И забудь… как страшный сон.

В ответ невнятный писк. Шуршание болоньевой курточки, скрип шагов, хлопок люка. Фу… ушли. Ромео и Джульетта — чердачный вариант. И команданте тоже хорош… «Давай дружить!»… Расскажи кому — не поверят.

Влезаю через окно, разминаю затекшую ногу. На чердаке без изменений. Дымные полосы света. Под ботинком пружинит шлак. Улыбки Гагарина и Фиделя. Разноцветная карта боевых действий зовет на подвиги.

Проверяю тайник. Батиста до него не добрался. Пистолет, два патрона. Чего тут болтала эта истеричка? «Мы все умрем!» Кинокомедия! Театр юного зрителя!

Так и подмывает пальнуть из мелкокалиберного пистолета в белый свет!

12:44. За Удой-рекой

Мой Боливар на полном скаку налетел на мину — экая досада! Случилось это по милости труса Борьки. Упросил-таки проводить его до парикмахерской. Рассказал, что отец забыл дома термос и бутерброды. И изобразил сцену в лицах.

— Как муха на мед!.. Все мужики мужиками, по воскресеньям с семьей, с детьми, а он!.. — кричала тетя Зина, Борькина мать, — высокая, с мушкетерскими усиками.

— Работа такая, Зина. Желание клиента — закон… — вяло оборонялся Семен Самуилович.

— Старый козел!

И так далее… Тут не только термос забудешь — голову.

В пылу погони за расстроенным дамским парикмахером я наступил на яблоко конского навоза, шмякнулся на мостовую и едва не выронил из кармана пистолет. Если бы не Борька — Боливар целый и невредимый стоял бы на привязи.

Закавыка в том, что парикмахерская на том берегу реки. Встреча с противником в одиночку, да еще на его территории, чревата потерями — термоса, мелочи до рубля и выше, а главное, синяками и разного рода унижениями… Даже описывать их не хочется.

Глядя на несчастное Борькино лицо, я согласился. Ну и дурак! При падении подошва левого ботинка оторвалась и просила каши. К тому же зазеленил штанину. Боливар обернулся ишаком. Борька, склонившись надо мной, предложил хлебнуть из термоса. Тоже мне, сестра милосердия!

Нейтралку проскакали без звона копыт. Я поневоле подражал команданте: хромал, загребая рваной подошвой мусор. Борька виновато трусил сзади. Река ехидно журчала под мостом. Друг отставал больше и больше. Я тоже сбавил ход. Начинались владения заудинской шпаны.

Двигались кружным путем, короткими перебежками. Зауда — деревня в городе. Заборы, квохтанье кур, огородики, цепные собаки, избы со ставнями, баньки, стайки… Пыльные кривые улочки, лавочки, завалинки. Обходили их стороной, шарахались от звуков гитары и огородами вышли к парикмахерской. Красный флаг, высокое крыльцо, дверь на мощной рессоре, фикус в кадке — чинно, благородно.

В тесном коридоре томились женщины разного возраста и толщины. В воздухе разливалась сладость — одуреть можно. Борька прямиком шагнул в зал. Семен Самуилович порхал над креслом, в котором восседала дама с золотыми серьгами и кровавым ртом. Кресло привинтили к полу — иначе огромная башня из рыжих волос по всем законам физики его опрокинула бы. Не башня — симфония. Маэстро в ослепительно белом халате взмахивал дирижерской палочкой — расческой, нашептывал, клиентка отзывалась серебряным колокольчиком. Отступал на шаг-другой, щурился загадочно, улыбался в зеркало. Дама жмурилась: «Семен Самуилович, вы волшебник…» О соседние зеркала вяло бились сонные мухи, у пустующих кресел скучали парикмахерши в желтых халатах. Очередь стремилась только к Семену Самуиловичу — лучшему дамскому мастеру города и его окрестностей.

Борька поставил на столик термос и сверток, нагло подмигнул клиентке в зеркале. Я изучал в коридоре прейскурант и образцы причесок. «Полубокс», «Канадка», «Бабетта», «Улыбка»… Нежности телячьи! Спиной ощутил пристальный взгляд нескольких пар глаз. Очередь — все на одно лицо! — морщилась и воротила носы. Я и сам почуял неладное. От штанов разило ароматом конских «яблок», — в царстве красоты, видимо, особенно нестерпимо. В пасти рваного ботинка торчал окурок. В стенном зеркале отразилась хитрая рожица с большими ушами и грязным носом. Я был неотразим.

— О, мне дурно… — закатила глазки крайняя, с напудренной бородавкой.

На помощь пришел друг: запах конюшни проник в зал. Борька, словно заправский пожарник, облил меня из ручной пневматической груши — с кепки до левого ботинка.

— Фабрика «Заря», — торжественно возвестил он и направил струю на бородавку. Очередь притихла. Борьку тут знали и побаивались.

Я утерся кепкой. Духи и конский навоз дали мерзостный результат.

Семен Самуилович расшаркивался с клиенткой. Дама трогала башню на голове, кровавым ртом изрыгала поток любезностей: «О! О!» Семен Самуилович взмахнул салфеткой и припал к ручке с кровавыми ноготками.

— Следующий! — заорал Борька.

Дверь жахнула, взвизгнула рессора, — в зал влетела Борькина мать. Усики ее шевелились. Чем-то тетя Зина напомнила моего Боливара. Наверное, фырканьем. Семен Самуилович отпал от ручки с кровавыми ноготками и получил вместо платы пощечину. Дама ойкнула. Парикмахерши перестали ловить мух и ждали развития событий.

— В окне видела! — фыркала тетя Зина, грозно поводила плечами и трясла вторым подбородком. Платок сбился на литую шею.

— Зинаида! — трагически воскликнул мастер дамской прически.

— Или семья, или… — Борькина мать зыркнула в сторону. Очередь сидела, не шелохнувшись. В сгустившемся молчании жужжали мухи.

В этот момент хлопнула дверь, и в зеркале я увидел маму. Что ей понадобилось в дамской парикмахерской? Заметив меня, мама очень смутилась.

— А, соседка! Пожалуйте, пожалуйте, — обрадовался Семен Самуилович.

— Мимо шла… С базара… — теребила платок мама и показывала всем авоську. Она посмотрела на меня умоляюще. Я выставил правую ногу, закрывая рваный ботинок.

— Как договорились. Давно ждем… — Семен Самуилович уже снимал с мамы плащ. — Окажите честь.

— Я потом… Очередь же… — мама никак не хотела отдать авоську с картошкой.

Очередь не возражала. Семья парикмахера (кроме Борьки) улыбалась. У мамы густые черные волосы, которые она закалывает гребнем — и на работу, и в праздники.

— Такой день, такой день… — хлопотал, усаживая в кресло маму, Семен Самуилович. Она напряженно смотрела перед собой. Супруга дамского мастера резала бутерброды. Парикмахерши пили чай из термоса.

— Такой день… По высшему разряду… — взмахнул салфеткой Семен Самуилович.

Заладил!.. Какой «такой» день? Обычное воскресенье. Довольно-таки холодное. Вдоль заборов друг за другом гнались листья. Борька брел, подталкиваемый ветром, и страдал.

— Мама же любит его! Термос, обеды, диета, лекарствами поит… И халат ему на работу стирает… Пойми их!

Я почесал под кепкой и промолчал. Руку оттягивала авоська с картошкой. Задумчивые, мы потеряли бдительность.

В 12 часов 44 минуты из-за угла выскочили трое — в кепочках с обрезанными козырьками, в брюках клеш. Заудинские. Борька побежал назад, но путь преградили еще трое. Челки, наглые улыбки, и серу жуют.

— Здоровайте, барбосы! У вас все такие пугливые?

Дикий хохот. Конопатый заводила лениво наматывает на руку солдатский ремень. В пятизвездную бляху запаян свинец. Борьку колотит, аж щеки трясутся. Рановато. По опыту знаю, что бить будут не сразу — сначала поупражняются в остроумии.