Девять врат. Таинства хасидов - Иржи Лангер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старец перед алтарем возносит правую руку, словно благословляет невидимых прихожан. По его дрожащим пальцам стекает целебный бальзам.
«Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах… Он речет, — и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его. Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаивает в бедствии. Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает… Он превращает бурю в тишину, и волны умолкают. И веселятся, что они утихли, и Он приводит их к желаемой пристани. Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!..[6] И потому иди, Возлюбленный, встречай Невесту свою, и дозволь нам поспешить приветить Субботу!..»
Фигуру старца сотрясают судороги, и каждое содрогание его могучего тела, каждое напряжение его мускулов проникнуты прославлением Всевышнего. Его ладони поминутно встречаются в мистическом хлопке.
Толпа верующих волнится и течет, шумит и бурлит, как раскаленный поток лавы. Вдруг, словно по команде, все замирают и, повернувшись лицом к западу, ко входу в молельню, в ожидании склоняют головы. В это мгновение входит невидимая Царица Шабес и приносит каждому из нас драгоценный дар небес: еще одну, новую, праздничную душу.
«Войди с миром, о корона Божия, в ликовании и весельи в самую сердцевину преданных народу избранному! Войди, Невеста, войди, Невеста, суббота, Царица наша!»
Мы опять поднимаем головы.
«Иди, Возлюбленный, встречай Невесту свою…»
Богослужение кончается. Восторженность спадает, мистическое видение рассеивается. И весь экстаз как рукой сняло. Мы опять в этом мире. Но весь этот мир вознесен. В глазах искрятся шутка и веселье. Торжественное, беззаботное расположение духа — мир Царицы субботы.
Мы чередой проходим перед святым и желаем ему «доброго шабеса»!
А до чего мы все голодны! Это трудится вторая душа, что пожаловала на шабес… Мы спешим на постоялый двор, чтобы наскоро перекусить и вовремя поспеть к трапезе святого. Во глубине далекого неба украинской степи уже давно высыпали звезды. Они большие, как апельсины.
Женщин в молитвенном доме не было. Их обязанность — зажечь дома священные субботние свечи и ждать, когда вернутся мужья и сыновья. Женщины приходят только в субботу утром — целыми группками они стоят на площади в старинных одеждах, в которых преобладают зеленый, желтый и белый цвета.
Но мы особенно не заглядываемся на них! Ни на тетушек в передниках или чепцах, ни на девушек, белокурых и черноволосых! Наше внимание они могли бы истолковать дурно, и дело кончилось бы немалым скандалом.
В будние дни я по большей части в незабвенном белзском бес а-мидреше, то есть в доме учения. Он открыт днем и ночью для всех жаждущих знаний. Вдоль стен, от пола до потолка, высятся полки, набитые книгами. На столах в беспорядке тоже лежат горы книг. Любой вправе взять нужный том и изучать его в доме учения, когда ему вздумается. Здесь, конечно, только священные, богословские книги на древнееврейском. Других книг набожный человек даже коснуться не смеет. Знание одной-единственной латинской или кириллической буквы — это уже несмываемое пятно на душе! С утра до вечера я сижу над книгами и занимаюсь. Расстаюсь с ними лишь для вечерней молитвы или когда на минуту-другую отлучаюсь поесть. Но даже ночи созданы здесь не для отдыха, а — как сказано в Талмуде — для изучения Закона Божьего. Стоит мне только улечься на боковую, как об этом настойчиво напоминают мне зловредные насекомые. Знаю: убить насекомого было бы большим грехом. Так уж лучше ночью пойти в дом учения! Я занимаюсь или, бывает, слушаю, как в другом углу комнаты кто-то читает вслух текст, сопровождая чтение протяжным заунывным пением. Шамес, то есть синагогальный служка, раздает нам свечки. Мы держим их в руке горящими, дабы — упаси Господь — не уснуть за книгой.
Однажды после полудня я так же, как и обычно перед молитвой, погружаюсь в ритуальную купель, ибо в этот день иду к святому со своим квитлом. Квитл — маленький клочок бумаги, на котором один из писарей святого пишет имя просителя и имя его матери (никоим образом не отца!), место рождения и, в двух-трех словах, заявленную просьбу к Господу Богу. Надо заметить, что хасиды излагают свои желания не устно, а исключительно в письменном виде. На моем квитле написано: «Мордехай бен Рикел ми-Праг, гасмуде бе-лимид ве-йирас шомайим». Что означает просьбу к Господу Богу «ниспослать мне усидчивость в учении и богобоязненность». И ни слова больше. Такой совет дали мне хасиды. В прихожей и в комнате святого уже толпятся — в Белзе постоянная толчея — несколько десятков просителей, по большей части женщины. Одни приходят к святому, чтобы тот попросил за них у Бога удачи в торговых делах, другие просят исцеления для больного, а иная ждет от святого совета, надо ли ей вступать в брак или нет. У хасидов много желаний, все они разные, и лишь он, святой, может удовлетворить их своим ходатайством перед Всевышним. После прочтения нескольких просьб святой, прежде чем вознести молитву или дать совет, расспрашивает о подробностях. Некоторые просьбы он читает с явным неодобрением. Особенно просьбы об исцелении. Прочтя их, он бранится и отсылает просителя к доктору. Однако на пожелания здоровья не скупится. Кое-кто приносит матбейе — монету, которую святой должен зарядить таинственной силой и таким образом обратить ее в кмейе, то есть в амулет. Святой кладет монету на стол и описывает вокруг нее три круга. Делать это он явно не любит. Но проситель берет монету, освященную рукой святого, и лицо его сияет от радости. Вместе с квитлом мы кладем на стол святого подьйон, небольшую денежную сумму — кто сколько может. Святой обязан принимать дары. Этот обычай, установленный святым Бааль-Шемом, затем приобрел метафизический смысл. Если святой походатайствует за нас, людей недостойных, перед Господом Богом, Всевышний волен спросить его: «А какое тебе дело до этого грешника? Наверное, ты чем-нибудь обязан ему, сын мой милейший?» И тут святой может ответить Богу: «Да, я обязан ему. Этот человек поддержал меня и семью мою». Стало быть, наше денежное вспоможение — это единственное, пусть и убогое, связующее звено между нами и святым; это необходимая предпосылка, что наши молитвы будут услышаны. Поэтому святой и принимает дары. Бедным он сразу же возвращает их. От закоренелых безбожников святой вообще не принимает даров. Верующие, живущие за пределами Белза, посылают в контору святого свои просьбы и пожертвования почтой, а в экстренных случаях — по телеграфу. Просителю становится легче уже тогда, когда телеграфист только выстукивает телеграмму, хотя святой никакой посылки еще и не получил. Те, что приехали в Белз из Венгрии, целуют святому руку. Польские хасиды этого не делают. Сегодня я — последний в очереди. Святой читает мой квитл с неподдельной радостью. Когда я выхожу из его дома, на дворе меня уже ждут хасиды и желают мне удачи: «Гиц гепойлт!» — «Успеха тебе!»
В полнолуние святой лечит душевнобольных. Они стоят в печальной очереди в комнате святого, который тем временем при свете больших свечей читает Талмуд. Я знал девушку, совершенно исцеленную таким образом от болезненной меланхолии.
Святой не смотрит в лицо женщины. Если ему приходится говорить с женщинами — когда, например, берет у них квитл, — то в это время он смотрит в окно. Не смотрит он даже на собственную жену, женщину полноватую, но все еще красивую. Однажды пражский юноша не упустил случая — конечно, уже спустя некоторое время, — чтобы подглядеть в замочную скважину, когда святой был в комнате наедине с женой. Та пришла посоветоваться со своим святым мужем по поводу каких-то домашних дел. А их в семье невпроворот. Святой и на сей раз, отвернувшись от жены, глядел в окно. Казалось, он разговаривает не со своей женой, а с чужой женщиной. Талмуд рассказывает об одном набожном человеке, который только на похоронах жены узнал, что вместо ноги у нее был деревянный протез. Этот человек был учителем. Так говорит Талмуд.
В окно комнаты святого видно, как далеко простирается украинская степь. Окрест ни деревца, ни холмика, лишь одна необозримая равнина. Кругом болото, по которому выложена узкая тропа из досок. Этот дощатый мостик приводит к жалкому маленькому полю: оттуда он бежит вдоль болота куда-то в неведомые просторы. Я хожу по нему, когда устаю от занятий в доме учения, и на какой-нибудь меже этого маленького поля отдыхаю. Единственный кусочек природы, единственное мое отдохновение в этой пустыне.
Я с трудом выдерживаю. Жизнь, настолько отрезанная от остального мира, для меня невыносима. Во мне растет отвращение к этому пуританству, к этому невежеству, косности и грязи. Я бегу, я снова уезжаю в Прагу к родителям. Однако ненадолго. Меня опять тянет к моим хасидам.