Империя - Гор Видал

— Что ж, тем хуже для глупых мужчин, и женщин, конечно, тоже.

Дел выдавил из себя улыбку.

— А что бы делала ты, если бы могла изменить положение вещей?

— Читала бы «Морнинг джорнел», — быстро ответила Каролина. — Всю, целиком.

— И верила бы?

— Нет, конечно. Но я могла бы беседовать с мужчинами о Тьерра-дель-Фуэго и мировом балансе сил.

— Я бы предпочел поболтать о парижских театрах… о свадьбе. — Полные щеки Дела залились краской, узкий лоб остался белым, как слоновая кость.

— То есть ты превратишься в женщину, а я в мужчину? — Каролина улыбнулась. — Нет. Это непорядок. Нас с рождения разделяют эти ужасные газеты, которые внушают вам, что думать, а нам, что и когда носить. И нам никогда не сойтись.

— И все же стоит попробовать. В конце концов, всегда существует нечто возвышенное посередине, — сказал Генри Джеймс, который прислушивался к их разговору; на тарелке перед ним лежали руины искусной пудинговой конструкции.

— Где же оно и что это такое? — Каролина повернулась и пристально посмотрела в его поблескивающие, умные глаза.

— Ну, разумеется, искусство, дорогая мисс Сэнфорд. Это небеса, доступные для всех, не только для Джима Бладсоу и его создателя.

— Но искусство не предназначено для всех, мистер Джеймс, — почтительно заметил Дел.

— Значит, должно быть нечто более редкостное, но и более высокое, что могло бы объединить все честные… сердца.

От слова «сердца» Каролина почувствовала озноб, внезапный, как предостережение. Что он имел в виду? Только то, что сказал, или ту самую, загадочную пятерку червей? Наверное, лишь первое, потому что, когда она спросила, что представляет собой этот высочайший уровень единения, Генри Джеймс ответил с несвойственной ему простотой:

— Человеческие отношения, которые выше войны, политики и даже любви. Я имел в виду дружбу, и ничего больше.

Джон Хэй и Генри Адамс, сидя в плетеных креслах на каменной террасе, любовались видом на Кентский Уильд; залитый летним солнцем пейзаж медленно погружался в сумерки.

— В Швеции летом солнце не заходит даже ночью. — Генри Адамс закурил сигару. — Никому не приходит в голову, что Англия такая же северная страна, как Швеция. Но смотрите! Время послеобеденное, а светло как днем.

— Мы привычно полагаем, что Англия ближе к нам, чем это есть на самом деле. — Хэй осторожно прижался поясницей к жесткой кожаной подушке, которую Клара положила ему за спину. Вот уже несколько месяцев, как боль стала постоянной; тупая боль, казалось ему, возникала в пояснице и отдавала в паху, но, разумеется, врачи зловеще твердили, что все происходит наоборот. Подушечка чудесным образом не давала боли перейти во внезапный порыв ледяного ветра — так Хэй воспринимал эти мучительные вспышки, когда все тело точно наэлектризовывалось болью, возникавшей в атрофированной, и это в лучшем случае, простате; железа диктаторски теперь распоряжалась его жизнью, десять раз на ночь поднимала мочиться, точнее — мучиться и страдать от жжения, вызывавшего в памяти юные годы, когда в Вашингтоне военных лет он подхватил не очень серьезную, но сильно распространенную нехорошую болезнь.

— Вы здоровы? — Адамс не смотрел на него, но Хэй знал, что друг чутко реагирует на его физическое состояние.

— Увы, нет.

— Значит, дела идут неплохо. Когда вас мучает боль, вы утверждаете, что абсолютно здоровы. Какая хорошенькая девушка у Дела.

Хэй бросил взгляд на каменную скамью; его сын и Каролина смотрелись как влюбленная парочка, достойная кисти Гибсона[25]; другие гости, точно некие подводные существа, плавали в водянистом сумеречном освещении. К огорчению Адамса и радости Хэя, детей куда-то отправили.

— Вы помните ее мать, Анрик? — У Хэя был целый набор имен, которыми он называл Генри словно в насмешку над абсолютной неизменчивостью своего друга.

— Прекрасную темноволосую княгиню Агрижентскую, однажды увидев, невозможно забыть. Я видел ее в семидесятые годы, в то прекрасное десятилетие, что последовало за нашей совсем не прекрасной войной. Вы знали Сэнфорда?

Хэй кивнул. Боль, лучами расходившаяся из поясницы, внезапно капитулировала под давлением жесткой подушки.

— Он служил в начале войны в штабе Макдауэлла. Кажется, он собирался жениться на Кейт Чейз…

— Насколько я помню, он был не одинок в этом безумии. — Под голубоватой в этом призрачном свете бородкой Хэй уловил улыбку Дикобраза.

— Согласен. Нас было много. Кейт, Елена Троянская с И-стрит. Ее руки добился Спрейг. А Сэнфорду досталась Эмма из Агриженто.

— Деньги?

— А вы как думаете?

Хэй подумал о том, что ему крупно повезло. Он даже не надеялся, что когда-нибудь сумеет заработать себе на жизнь. Перед молодым человеком, книгочеем и сочинителем, который уехал из Варшавы, штат Иллинойс, поступил в колледж, а затем окончил университет Брауна, открывались лишь две дороги. Одна — юриспруденция, нагоняла на него тоску; другая — карьера священнослужителя, привлекала, хотя он не был верующим, более того, ему были отвратительны бесчисленные служители бесчисленных культов. В конце концов он отверг этот путь и написал своему дядюшке Милтону, юристу: «Я не гожусь в методистские проповедники, потому что не умею ездить верхом, я не гожусь в баптисты, потому что не люблю воду, я не гожусь в священники епископальной церкви, потому что я не дамский угодник». Это последнее утверждение не было искренним. Хэй был более чем привязан к дамскому полу. Но поскольку в двадцать два года он выглядел двенадцатилетним мальчиком, то ни в Варшаве, ни позднее в Спрингфилде особым успехом у дам не мог похвастать.

Пришлось смириться с юридической конторой дядюшки, там он познакомился с его другом, адвокатом железнодорожной компании по имени Авраам Линкольн, помог Линкольну на выборах, которые сделали его президентом, а затем отправился с новоизбранным президентом в Вашингтон на пять лет, один месяц и две недели. Хэй присутствовал при последнем вздохе раненого президента, умиравшего в убогом пансионе на матрасе, пропитавшемся его кровью.

Потом Хэй отбыл в Париж в качестве секретаря американского посольства. Позднее находился на дипломатической службе в Вене и Мадриде. Писал стихи, путевые очерки, редактировал «Нью-Йорк трибюн». Выступал с лекциями о Линкольне. Писал стихи в народном стиле; его «Баллады округа Пайк» продавались миллионами. И все же он почти ничего не заработал к тому времени, когда двадцатичетырехлетняя наследница из Кливленда Клара Стоун предложила ему руку и сердце и он благодарно соединил свою судьбу с женщиной выше его на целую голову и с врожденной склонностью к полноте; сам он как был так и остался худым.

Так в тридцать шесть лет Хэй избежал бедности. Перебрался в Кливленд, работал на своего тестя — железные дороги, шахты, нефть, телеграфная компания «Вестерн юнион», обнаружил, что, обладая деньгами, он не лишен способности их приумножать. Он недолго прослужил заместителем секретаря штата и написал анонимно изданный роман «Кормильцы», ставший бестселлером, в котором выразил любезное своему сердцу кредо: хотя собственники более всего способны распоряжаться и управлять богатствами Америки, а профсоюзные агитаторы таят в себе постоянную угрозу системе, все же правящий класс в районе, именуемом Западный резерв[26] (Кливленд он благоразумно не упоминал), безнадежно ограничен, самовлюблен и туп. Генри Адамс находил своего друга снобом, и Хэй этого не оспаривал. Оба они считали анонимное издание книги счастливой идеей; в ином случае Майор никогда не предложил бы Хэю самый важный дипломатический пост — американского посла в Лондоне. Если бы сенат заподозрил, что Хэй не испытывает восторга от всего американского, назначение его сенаторы не утвердили бы.

— Деньги решают все. — Хэй закурил гаванскую сигару. Вдруг явилась мысль: что же, в конце концов, делать с Кубой? Затем, словно осознав банальность своих слов и уловив загадочную ухмылку за густой синей бородой в соседнем кресле, добавил: — Что такое бедность и борьба за существование, наш Дикобраз с золотыми иглами знает лишь понаслышке.

— Вы раните мое сердце, — саркастически усмехнулся Адамс. — От рождения мои иглы вовсе не были так уж сильно позолочены. Я получил ровно столько шекелей, сколько было необходимо, чтобы существовать и время от времени угощать завтраком одного моего друга…

— Вряд ли вы остались бы таким ангелом, если бы решились на…

— Престижный брак?

Острый приступ боли заставил Хэя закашляться. Ища удобное положение для поясницы, он притворился, что кашель — от сигарного дыма.

— Я имел в виду погружение в реальный мир. Занятие бизнесом, что относительно нетрудно. Или политикой, что совсем нелегко для таких людей, как мы с вами.