Любовь Ксении Дмитриевны - Николай Никандров

– А дети? – спросила Гаша.

– Детей делят пополам.

– Понятно, помогать он ей будет?

– Сказал, что будет, если не заметит с мужчинами. "Хахалей твоих содержать не буду". А она: "Это не твое дело, захочу – десять любовников заведу, тебя не спрошусь, а давать на ребенка все равно должен".

– А с вещами как? – поинтересовалась Гаша.

Андрей с отчаянным видом махнул рукой.

– Детей поделили легко, каждый рад был избавиться… А как дело коснулось вещей, сразу схватились драться… Вот, говорят, драка была!.. Обои – здоровые, толстые, полнокровные!.. Дерутся, и никто никого подолеть не может… Весь ихний калидор сбежался смотреть, как они били друг об дружку новые вещи… Всем было жаль хороших вещей…

– А хорошие были вещи? – заискрились зеленые с желтинкой глаза у Гаши, потянулись к Андрею.

– О! – рассердился Андрей и полушутя замахнулся на жену кулаком, так что она в страхе присела. – А тебя уже завидки берут на те вещи? – с презрительной гримасой спросил он.

Гаша вспомнила про Ксению Дмитриевну, взглянула на нее, застыдилась и рассмеялась.

Ксения Дмитриевна сидела все время в сторонке, в даль нем углу дивана, и своими черными, осторожными, как бы не русскими глазами внимательно изучала Андрея.

Что это за человек?

Факт тот, что ей с ним необычайно легко. Что делает его все-таки человеком приятным, несмотря на его совершенную неотесанность и ужасную некультурность? В чем тут тайна? Почему даже большой, красный, мужицкий нос и сильно косые глаза нисколько не делают его безобразным, а скорее, наоборот, придают ему еще большую естественность, законченность, почти трогательность? Где разгадка всему этому? Что за сфинкс полулежит сейчас перед ней в кресле, с дремлюще-безразличным лицом, с протянутыми вперед косолапыми ногами?

Этот Андрей и тот Геннадий Павлович!

Оба мужчины, а какая между ними колоссальная разница!

Кто из них двоих лучше?

И чем больше Ксения Дмитриевна присматривалась к Андрею и Гаше, тем сильнее чувствовала, что ей все нравилось в этих простых людях, даже то, что они за обедом брали с тарелок вареное мясо не вилками, а пальцами. В этом она тоже усматривала какую-то ихнюю, глубинную, неприкрашенную народную правду.

Не беда, если эти люди не задаются большими целями. Зато они не раздираются и несбыточными мечтами.

Они живут просто и реально, как просто и реально живет на земле все.

За обедом у них были сегодня наваристые мясные щи, крутая гречневая каша с пережаренным в масле луком и ржа ной хлеб.

Ржаной хлеб! Как они его хорошо едят! Как они к нему по-особенному относятся! В каком он у них, чувствуется, большом почете! Без ржаного хлеба они не сядут обедать. За обедом он идет у них в корню.

В этом она видела все ту же великую мужицкую правду, верность земле.

Они и породившая их земля составляют одно. А что представляет из себя она, их бывшая барыня? И каким путем по черпнуть ей от них для себя хотя чуточку этой русской почвенной земляной силы? Каким образом выжать ей из себя, как воду из губки, всю старинную, насквозь пропитавшую ее гниль?

– Андрюша, – заговорила Гаша с мужем о деле, когда все сели за жиденький чай с прозрачным вареньем из антоновских яблок. – Ты, понятно, знаешь, мы с тобой не раз об этом уже говорили, что я могла бы набирать по больницам гораздо больше заказов на белье, чем набираю сейчас. Но мне дети мешают, мне детей не на кого доверить. А без присмотра их тоже нельзя оставлять. Ксении Дмитриевне ну жен угол, койка, где она могла бы ночевать, а нам нужен человек, такая женщина, которой можно было бы препоручить наших детей. Ты ничего не будешь иметь, если она у нас поживет несколько время и за это время присмотрит за нашими детьми?

– Это временно, – вставила со своего места Ксения Дмитриевна, сильно волнуясь. – Это временно, – еще раз повторила она. – Пока я где-нибудь устроюсь.

Андрей оторвал от блюдечка с чаем багровое в поту лицо, навел на кончик носа, как на мушку ружья, косящие во внутрь глаза, что-то трудно проглотил или чем-то поперхнулся, должно быть слишком горячим кипятком, потом сказал:

– Что ж. Пущай, если хочет, остается у нас. Места у нас хватит, – скользнул он неторопливо косыми глазами по полу. – Тут еще душ десять положить можно.

Только и всего сказал он. И сказав, тотчас же перестал думать об этом.

Отнестись к этому "вопросу" проще, чем отнесся он, уже было нельзя.

А Ксения Дмитриевна, пока дослушала до конца его "ответ", чуть не умерла от разрыва сердца.

Разрешил! Согласился! И как!

И ей стоило невероятных усилий, чтобы не разрыдаться.

Неужели еще сохранились такие люди, такие нравы?

Вот она – земля! Вот в чем сила земли!

– Значит, остаетесь у нас, – прозвучал голос Гаши, очень довольной.

Ксения Дмитриевна подняла на нее лицо, полное безмолвного восхищения Андреем.

А глаза Гаши, казалось, говорили ей в ответ: "Вот видите, какой он у меня!"

И с этой минуты бывшая госпожа осталась жить у своей бывшей горничной.

Гаша, счастливая, что отныне у нее будет компания, немедленно бросилась отводить Ксении Дмитриевне место, уютный уголок за платьевым гардеробом, принялась стелить для нее постель на длинном, похожем на мучной ларь сундуке, под око ванной крышкой которого хранились ее и Андрея богатства…

Чрезмерное обилие резких впечатлений, несколько предыдущих бессонных ночей и непривычная, хотя и мягко постланная постель сделали то, что Ксения Дмитриевна с вечера долго не могла уснуть. Обрывки каких-то ненужных мыслей сами со бой лезли ей в голову, волновали ее, разгоняли сон… Голодный 1921 год… Она, больная сыпным тифом, почти умирающая, без сознания, лежит в Харькове, в постели… Геннадий Павлович не отходит от нее, ночей не спит, изо всех сил старается спасти ей жизнь, рискует сам заразиться и умереть…

Горло Ксении Дмитриевны сдавили спазмы, и, сотрясаясь на крышке сундука, она разразилась в темноте за гардеробом истерическим плачем.

– Это ничего, это хорошо, поплачьте, поплачьте, – успокаивала ее прибежавшая к ней Гаша, в одной сорочке, босая, с распущенными по плечам золотистыми волосами, усевшись на сундуке. – Слезы дают женщине облегчение, это я по себе знаю. Вы думаете, мне не приходится плакать? И-эх, Ксения Дмитриевна! Дорогая моя! Наше дело женское, и если мы, женщины, друг дружку не пожалеем, то кто нас пожалеет?

Голос ее сорвался, она припала головой с распущенными волосами к изголовью Ксении Дмитриевны, и к бурному рыданию одной женщины присоединилось рыдание другой.

Часы пробили пять.

В высоких окнах зеленовато серел московский рассвет.

Из спальной комнаты доносилось могучее храпение Анд рея. И казалось, что это спит и храпит всей своей объемистой утробой сама земля.

VI

Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью к нему, не терзаться ревностью, Ксения Дмитриевна, живя у Гаши, старалась как можно больше взваливать на себя домашней работы.

Она вставала раньше всех, ставила в кухне старый медный самовар – новый, никелированный, ставили по праздникам, – доставала из-за оконной рамы свинину, нарезывала ее ломтиками, поджаривала с картошкой на примусе, будила хозяев завтракать, ела и сама с ними, отправляла Андрея в гараж на работу, Гашу на рынок за провизией для обеда, поднимала детей, одевала их, мыла, причесывала, варила для них манную кашу на молоке, кормила, разнимала, когда они во время еды дрались ложками…

Девочки, встав с постели, обходили квартиру и, нигде не найдя матери, валились на пол, корчились в конвульсиях, ревели: как смела мать уйти без них!

Орали они ужасно.

– М-ма-м-маа!.. – голосила одна, младшенькая, коротеньким червячком катаясь по полу.

– Где мам-маа?.. – выла другая, старшенькая, извиваясь на полу рядом.

Ксения Дмитриевна пускалась на хитрость.

– Мама ушла на рынок купить вам по конфетке, – говорила она. – Вот она, кажется, уже пришла, слышите, кто-то в передней стучится? Тише!

Девочки переставали реветь, приподнимали с пола красные, вспухшие от слез рожицы, ожидающе глядели на дверь: не покажется ли мать.

А Ксения Дмитриевна в этот момент, не давая им опомниться, отвлекала их внимание в другую сторону.

– Глядите, глядите, что я вижу! – с притворным удивлением кидалась она к окну и хваталась руками за голову: – Ах, какой большой на дворе дождь пошел! Ай-яй-яй… Как теперь мама придет?

Девочки переводили свои глупые глазки от дверей на окна, прислушивались, правда ли на дворе дождь.

– А ну-ка я, – с деловым видом поднималась с пола старшенькая, шла к окну и, подставляя свои подмышки, просила подсадить ее на подоконник.

– И я, и я, – не желала отставать от нее младшенькая и, хрюкая, бежала, голозадая, на четвереньках, задрав голову, тоже к окну.