Король англосаксов - Эдвард Бульвер-Литтон

Малье де-Гравиль взглянул с завистью на прекрасных жаворонков, потому что он, в качестве норманна, хоть и не был обжорой, но во всяком случае не пренебрегал лакомым кусочком.

– Да, foi de chevalier! – произнес он. – Все воображают, что надо ехать за море, чтобы увидеть чудовищ; но мы как-то уж особенно счастливы, продолжал он, обращаясь к своему другу, графу зверскому, – так как нам удалось открыть Полифена, не подвергаясь баснословным приключениям Улисса.

Он указал на предмет всеобщего негодования и довольно удачно привел стих Виргилия:

«Monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen adeptum»[2]

Великан продолжал уничтожать жаворонков с прежним непоколебимым спокойствием, спутник же его казался пораженным звуками латинского языка; он внезапно поднял голову и сказал с улыбкой удовольствия:

– Bene, mi fili, lepedissime; poetae verba in militis ore non indecora sonant[3].

Молодой норманн вытаращил глаза на говорившего и ответил иронично:

– Одобрение такого великого духовного лица, за которое я тебя считаю, судя по твоей скромности, неминуемо должно возбудить зависть моих английских друзей, которые по своей учености вместо «in verba magistri» говорят «in vina magistri».

– Ты, должно быть, большой шутник, – сказал, снова покрасневший, Годрит. – Я нахожу, что вообще латынь идет только монахам, да и те не слишком-то сильны в ней.

– Латынь-то? – возразил де-Гравиль с презрительной усмешкой. – О, Годри, bien aime! Латынь язык Цезарей и сенаторов, гордых мужей и мужественных завоевателей. Разве ты не знаешь, что герцог Вильгельм Безбоязненный уже на девятом году знал наизусть комментарии Юлия Цезаря?.. и поэтому вот тебе мой совет; ходи чаще в школу, говори почтительнее о монахах, из числа которых выходят самые лучшие полководцы и советники, помни, что «ученье свет, а неученье – тьма!».

– Твое имя, молодой рыцарь? – спросил духовный по-норманнски, хотя и с легким акцентом.

– Имя его я могу сообщить тебе, – сказал великан, на том же языке и грубым голосом. – Я могу сообщить его имя, род и характер. Зовут этого юношу Вильгельмом Малье, а иногда и де-Гравилем, так как наше норманнское дворянство нынче уже не может существовать без этого де. Но это вовсе не доказывает, что он имел какое-либо право на баронство де-Гравиль, принадлежащее главе его дома, исключая разве старой башни, находящейся в каком-то углу названного баронства, и прилежащей к ней земли, достаточной только для прокорма одной лошади и двух крепостных. Очень может быть, что последние уже давно заложены, чтобы купить бархатную мантию и золотую цепь. Родители его были: норвежец Малье, принадлежавший к морякам Рольфа, этого морского короля, и француженка, от которой он наследовал все, что имеет драгоценного, а именно: плутовской ум и острый язык, любящий чернить все встречное и поперечное. Он обладает и еще замечательными преимуществам: он очень воздержан, так как ест только за счет других; знает латынь, потому что был, благодаря своей тощей фигурке, предназначен к монашеству; обладает некоторым мужеством, если судить по тому, что он собственной рукой убил трех бургундцев, вследствие чего герцог Вильгельм и сделал из него вместо монаха sans tache – рыцаря sans terre… Что же касается остального…

– Что касается остального, – перебил де-Гравиль, страшно побледневший от бешенства, но сдержанным тоном, – то не будь здесь герцога Вильгельма, я вонзил бы свой меч в твою тушу, чтобы тебе удобнее было переварить краденый ужин и заставить тебя замолчать навсегда.

– Что же касается остального, – продолжал великан равнодушно, – то он схож с Ахиллесом только потому, что он impiger, iracundus[4]. Рослые люди могут не хуже маленьких прихвастнуть латинским словечком, мессир Малье, Ie beai Clerc!

Рука рыцаря судорожно ухватилась за кинжал, и зрачки его расширитись, как у тигра, собирающегося кинуться на свою добычу, но, к счастью, в это время раздался звучный голос Вильгельма.

– Прекрасен твой пир и вино твое веселит сердце, государь и брат мой. – сказал он. – Только недостает песен менестреля, которые считаются королями и рыцарями за необходимую принадлежность обеда. Прости, если попрошу, чтобы сыграли какую-нибудь старинную песню: ведь родственные друг другу норманны и саксонцы всегда любят слушать деяния своих отцов.

Ропот одобрения пронесся между норманнами, саксонцы же тяжело вздохнули: им слишком хорошо было известно, какого рода песни пелись при дворе Исповедника.

Ответа короля не было слышно, но кто изучил лицо его до тонкости, мог бы прочесть на нем легкое выражение порицания. По знаку с его стороны выползли из угла какие-то похожие на привидения музыканты, в белых одеждах, похожих на саваны, и заиграли могильную прелюдию, после чего затянули плаксивым голосом длинную песню о чудесах и мученичестве какого-то святого.

Пение было до того монотонно, что подействовало на всех подобно усыпительному средству. Когда Эдуард, один из всего собрания внимательно слушавший певцов, оглянулся на своих гостей, ожидая услышать от них восторженную похвалу, то, ему представилась следующая, утешительная картина: племянник его зевал; епископ Одо слегка всхрапывал, сложив на животе руки, богато украшенные перстнями; Фиц-Осборн покачивал маленькой головой, под влиянием сладкой дремоты, а Вильгельм смотрел куда-то вдаль и, очевидно, не слышал ничего.

– Благочестивая, душеполезная песня, герцог, – сказал король.

Вильгельм встрепенулся, кивнул рассеянно головой и спросил отрывисто:

– Что виднеется там, – уж не герб ли короля Альфреда?

– Да… а что?

– Гм! Матильда фландрская происходит от него по прямой линии… Саксонцы все еще чрезвычайно чтят его потомков.

– Ну, да. Альфред был великий человек и перевел псалмы царя Давида.

Монотонное пение, наконец, кончилось, но действие его на гостей Эдуарда еще не прекратилось. Томительная тишина царствовала в зале, когда в ней неожиданно раздался звучный голос. Все вздрогнули и оглянулись: перед ними стоял великан, вынувший из-под своего плаща какой-то трехструнный инструмент и запевший следующую балладу о герцоге Ру:

1.

«От Блуа до Санли текут, подобно бурному потоку, норманны, – и франк за франком падают перед ними, купаясь в своей крови. Во всей стране нет ни одного замка, пощаженного огнем, ни жены, ни ребенка, не оплакавших супруга и отца. Хорошо вооруженные монахи и рыцари бежали к королю… земля дрожала за ними: их догонял герцог Ру».

2.

«– О государь, – жалуется барон, – не помогают ни шпоры, ни меч; удары норманнской секиры градом сыплются на нас. Напрасно, – жалуется и благочестивый монах, – молимся мы Пресвятой Деве: молитвы не спасают нас от норманнов. Рыцарь стонет, монах плачет, потому что ближе и ближе придвигается черное знамя Ру».

3.

«Говорит король Карл:

– Что ж мне делать? Погибли мои полки; король силен только, когда подданные окружают его трон, а если война поглотила моих рыцарей, то пора прекратить ее. Если небо отвергает ваши мольбы, монахи, то согласитесь на мир… Ступай, отец: неси в его лагерь Распятье, посохом мани в стадо этого злого Ру»

4.

«– Пусть будет принадлежать ему весь морской берег, и пусть Жизла, дочь моя, станет невестой его, если он приложится к Распятью и вложит в ножны проклятый свой меч и сделается вассалом Карла… Иди, церковный пастырь, совершай святое дело, потом златой парчой покрой ты пяту Ру».

5.

«Со священными песнями монах приближается к Ру, стоящему, подобно крепкому дубу, посреди своих воинов, и говорит мудрый архиепископ франков:

– К чему война, когда тебе предлагают мир и богатые дары? К чему опустошать прекраснейшую землю под луной? Она ведь может быть твоею, говорит король Карл тебе, Ру».

6.

«– Он говорит, что твоим будет весь берег морской, и Жизла, прелестная дочь его, станет невестой твоей, если примешь христианство, вложишь в ножны свой меч и сделаешься вассалом Карла.

Норманн смотрит на воинов, совета от них ждет… Смилосердился над франками Бог: смягчил сердце Ру».

7.

«– Вот Ру пришел в Сан-Клер, где на троне сидел король Карл и вокруг него бароны. Дает он руку Карлу, и громко все восклицают; заплакал король Карл; сильно Ру жмет руку ему.

– Теперь приложись к ноге, – епископ говорит. – Нельзя тебе иначе…

Блеснул грозно взор новообращенного Ру».

8.

«К ноге дотрагивается он, будто желая по-рабски приложиться к ней… вот опрокинул трон, и тяжело упал король… Ру, гордо подняв голову свою, громогласно изрек:

– Перед Богом преклоняюсь, не перед людьми, будь то император или король. К ноге труса может приложиться лишь трус!

Вот были слова Ру».

Невозможно описать, какое впечатление произвела эта грубая баллада на норманнов. Особенно сильно взволновались они, когда узнали личность певца.