Месть - Владислав Иванович Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А чего ее успокаивать? — удивился Сталин.
— Она плакала и была не в себе, а я ее успокаивала, — улыбнувшись, ответила Полина. — Надя очень впечатлительный, ранимый человек, Иосиф Виссарионович, — добавила она.
— Я тоже бывал ранен, — заметил Сталин. — И ничего, выжил…
Клим тогда рассмеялся этой шутке. А Надя в ту ночь застрелилась.
— Выпейте сегодня без нас, — сказал Сталин Молотову и Ворошилову. — Мы потом с Кирычем наверстаем…
Кирычем звал Кирова Орджоникидзе, прозвище не ахти какое, но другое к Сергею Мироновичу и не лепилось. Как-то уж очень все его любили, причем люди самые разные. И Надя, угодить которой было трудно, она не любила ни Клима, ни Кагановича, приезду Кирова радовалась, как дитя. И странное дело: Бухарина, с кем Надя любила поговорить по душам, Коба жутко ревновал, а Кирова нет. И верил почему-то Кирову на слово, и не таил злобы, когда последний в чем-то с ним не соглашался. «Вот ведь что удивительно, — думал Сталин, — и в чем тут фокус?» Да если б он один, то все можно было бы объяснить, а то ведь и старые партийцы подходят к нему на съезде и в голос хвалят. Другого Коба давно бы в порошок стер, а Кирова сам любит.
Со съездом вроде все ясно. Завтра голосование. Коба наметил своих людей в счетную комиссию, они не подведут. Сюрпризов никаких не будет. Те, кто его ненавидит — в особенности зиновьевско-бухаринская шайка, — проголосовать против не посмеют, знают: Сталин все проведает, и им тогда несдобровать. Поэтому за исход голосования он не волнуется, хотя и прославлению своего имени с трибуны не верит. Кроме Кирыча. Последний искренне считает его настоящим вождем. «Коба, что бы мы без тебя делали!» — восхищенно повторяет он каждый раз. Очень точное выражение.
«Вы бы делали то, что Троцкий приказывал, — проворчал про себя Коба. — Все бы по одной половице ходили!»
Троцкого все боялись. А Кобу Троцким не испугаешь. Он сам кого захочет на всю жизнь испугает.
«Пархатый жид, — пробормотал вслух Сталин, вспомнив Троцкого. — Ничего, ты у меня не умрешь своей смертью. Я тебя убью!» — он так проскрежетал зубами, что начальник охраны Паукер, шедший впереди, обернулся. Сталин зло махнул ему рукой: смотри вперед!
«И еще в тридцатом мне таких похвал с трибуны не пели, — с удовлетворением подумал он. — Тут же как прорвало всех. Хотя правильно говорят: хуже запоздалой любви ничего нет».
Он как-то сказал Молотову: «Тот, кто тебя сильно хвалит, тот и зарезать думает!» Молотов сразу заерзал взглядом, словно речь про него шла.
— Это шутка, — сказал Сталин и улыбнулся.
Заулыбался и Молотов.
— Но в каждой шутке смысла больше, чем в речах философа, — добавил Коба.
Они сидели у него за столом и ели пельмени. Вячеслав чуть пельменем не подавился, потому что перед этим на Политбюро Молотов пеной изошел, восхваляя Кобу.
«А ведь это я их всех научил говорить одно, а думать другое», — подумал Коба. Хоть этому от него научились. Раньше правду-матку в глаза резали. Не стеснялись. Но научить-то научил, а теперь чувствует, что оставлять многих надолго с их подлыми мыслишками опасно. Мыслишки имеют свойство обретать материальную силу в массах, как указывал Карл Маркс. И вот тогда их обратно не затолкнешь и придется выжигать каленым железом. Поэтому не лучше ли некоторым сразу поставить карандашный крестик?..
Сталин усмехнулся. Что-то уж он раскрестился. Не дают покоя эти крестики… А как успокоишься, если он не просто карандашные крестики ставит, а поминальные уже заказывает, да еще на живые души. Он предлагал Молотову этим заняться. Тот прибежал к нему с выпученными глазами, губы трясутся: «Коба, как я могу без тебя, я же могу ошибиться, я не знаю этих людей, Коба…»
Как будто Сталин знает. Сталин многих тоже в глаза не видел. Но распознавать врага он обязан. Чутьем, по запаху, по одной фамилии. А есть сложные фамилии. Такая, как Смирнов, например. Что она означает? Смирнов, выходит, что смирный человек. А если такой, как Иван Никитич, который ненавидит Сталина, как злейшего врага? И получается, что ценность человеческой жизни зависит от того, как тот или иной враг реагирует на слово «Сталин». Морщится, значит, враг. Пугается, значит, ненадежный. Радуется, значит, коварство замышляет.
— Но а как тогда понять, кто свой? — выслушав эти размышления, спросил Молотов. Коба, конечно, был пьяненький, перебрал немного, вот и затеял этот ликбез.
— А просто, — сказал Сталин. — Свой проверяется лишь одним путем. Даешь ему револьвер и говоришь: готов за товарища Сталина жизнь отдать? Если готов — докажи, убей себя! И если человек стреляет в себя наповал, то, значит, свой, стопроцентно!
— Но он же тогда мертв… — растерянно проговорил Молотов.
— А вот мертвый и есть настоящий свой! — засмеялся Коба. — Шутка, конечно. Но в каждой шутке светится ум философа. Не я сказал, но разделяю.
Сталин смеялся до слез, потому что когда Молотов произнес эту фразу: «но он же тогда мертв», у него было такое лицо, словно его стакан мочи заставили выпить.
Ничего, теперь он всех научил работать со списками. Если попадается военный, Коба просит ставить свои крестики Ворошилова, а за всех остальных отвечает Председатель Совнаркома товарищ Молотов. И все как миленькие ставят. Ворошилов потом напивается, правда, до оскотинения и два дня ходит осоловелый, а Молотов оказался даже покрепче. Вошел во вкус.
Конечно, и тут не все ладно. Поздно начали работать со списками. Надо было не в двадцать седьмом, а раньше начинать, давно бы всех на жесткий учет поставили. А то что выходит: умрет сам по себе такой экономист-щелкопер, как Лурье-Ларин, которому давно пора в Магадане свой паек отрабатывать, а его вместо этого у Кремлевской стены хоронить приходится, да еще слезы лить, что мало пожил. Вот что обидно.
Сталин тяжело вздохнул. Конечно, он не от съезда устал. И не от похвал в свой адрес. Просто предыдущий, 1933 год выдался тяжелым. На Украине разразился еще больший голод, чем в предыдущие два. Понятно, что по вине отдельных руководителей, но люди мерли как мухи, миллиона полтора полегло. Сталин, само
