Ведьма. Часть 1. Соколиное перо - KaliSiva

тьмы. Князь сулит им величие, достаток, долгую, сытую жизнь, полную веселья. Он сулит им неземную любовь, поклонение людей — все, о чем простой человек не может и мечтать. Взамен он берет самую малость — душу.

Знаешь Нина, сколько весит душа?

— Никогда не думала, что она поддается измерению….

— Соколиное перо. Душа весит как соколиное перо. Такая казалось бы, малость. Лишишься, не почувствуешь, ан нет. Ведь что есть человек, по сути своей? Это тело — мясной мешок, наполненный кровью и костями. Всем этим управляет разум — но ведь он есть и у скота. Так что отличает человека от животного?

— Не знаю….

— Божья искра. То самое соколиное перо, которое дал нам Всевышний, частичка себя — власть над телом, разумом. Благодаря нашей душе мы имеем способность сочувствовать ближним, радоваться и печалиться. Человек — не просто ярость, жажда голода или инстинкт размножения. Человек — гораздо больше.

— А мы? Почему не у всех есть дар? Кто мы?

— У нас есть четвертый компонент. Или мы просто смогли обуздать искру и разум. Не знаю точно. Алхимики, инквизиторы, фашисты — долго бились, пытаясь выяснить , почему мы так разительно отличаемся от других. — Добились?

— Только головы себе поразбивали, да многих одаренных извели. Эта искра — как и разум, не принадлежат человеку. Она — частица Бога, или космоса, как хочешь. Человеку принадлежит только мешок с костями, да ведро крови — и вот с ним, он волен делать что хочет.

— А как же тогда заключаются сделки и зачем? Неужели дьявол такой дурак, выменивает блага на то, что не сможет забрать?

— Нет милая, он не дурак. Взамен на ничего не стоящие, пустые миражи дьявол получает преданных рабов. Человек подвизается делать гадости — да не просто гадости, а настолько темные и мерзостные дела, что ты не можешь себе представить. По сатановьему попустительству его слуги жестоко убивают тех, кто несет свет. Разрушают семьи. Убивают младенцев во чревах. Заставляют целые села умирать от голода.

Тут у меня вырвался сдавленный всхлип. Я была мала и ничего не знала об абортах.

— Врешь! Нельзя убить того, кто не родился!

— Нет детка. Бабушкин голос прозвучал тихо и совсем уж печально. Нет, Нина. И неродившегося можно убить. Только вот несчастная мать — не знает, кого она убивает, избавляется от бремени и тягот. А колдовка, помогающая ей знает наверняка. И, как правило, неродившимися убивают особо одаренных, талантливых, воистину редких детей. Тех, кого боялся бы сатана. Он трус, и не готов принимать бой, который грядет рано или поздно. Он страсть, как не хочет получить вызов на поединок, и поэтому убивает особенно сильных светлых.

С Раисой я встретилась спустя много лет. Однажды, в соседнем селе лечила умирающего мальчика. Пацаненок был совсем плох, его съедала саркома. Гриша не мог уже не то, что встать, он не мог разговаривать. Врачи разводили руками — крайняя стадия, не лечится. И добавляли: а что вы хотите — отец алкаш! Генетика!

На смятых, пожелтевших простынях лежало тщедушное детское тельце. Он был настолько прозрачен, что сам едва отличался от тоненькой тряпочки. Мальчик не шевелил руками, а в глазах — о, его глаза я не забуду никогда. В них было столько боли, смешанной с удивлением, и такое сильное чувство разочарования, что становилось страшно. Тогда я и решила его вытащить во что бы то ни стало, пусть даже ценой собственной жизни. Потому, что детские глаза — не должны быть такими. И нет, мы не можем лечить рак. Но я была уверена, что если я не помогу ему — мир обрушится. По крайней мере, мой. Отвары были бесполезны. Молитвы, отчитки — ноль. На заговоры, чистки, подмены — не стоило и надеяться. И я решилась — отдать ему собственную жизнь, и, конечно, силу, без остатка. Ибо что я за ведающая мать, если не могу осуществить намеченное. Это не было ритуалом, я даже не знаю, существуют ли такие ритуалы. Просто ночью, когда уставшая мамушка его наконец уснула, я села у Гришиной постели, наложила на больное место руки и стала переливать в него свою собственную жизнь. Еще раз — я не читала нигде никаких описаний, не знала — возможно ли сделать то, что хочу. Мной управляло одно жгучее желание — спасти ни в чем не виноватого малыша. Именно тогда я поняла — что в нашем деле главное — намерение. Через 20 минут меня пробил ледяной пот. Еще через 20 вырвало чем-то страшным, черным, но я продолжала. Я вливала в больного ребенка всю свою энергию, до последней капли. Я осушила себя, как кувшин, и последней ушла сила, я упала без чувств. Помню, мне бросилось в глаза, что Гриша не дышал. То, что мы за каймой — я поняла сразу. Бессилие и гнев, управляли мной в ту секунду. Мы — мертвы? Оба? Неужели все напрасно? Мы шли по пыльной дороге, на перепутье миров, и впереди — не брезжил свет. Раздались раскаты грома, подул сильный ветер. Мальчик взял меня за руку:

— Тетя, мне страшно!

— Мне тоже. Но нас двое, поэтому давай разделим этот страх пополам. Половинка мне, половинка тебе, все глядишь не целый страх на человека, а по половинке.

— УХОДИ! А ЕГО ОСТАВЬ! Слова звучали как гром, и не возможно было понять, кто говорил — мужчина, или женщина.

— Нет! Весте пришли, вместе и уйдем!

— ДУРА! САМА ТУТ ОСТАНЕШЬСЯ!

— Знать бы еще где — это «тут».

— Тетя, мы умерли?

— Нет!

— ДА!

— А ну иди сюда, малыш.

Я обняла ребенка, словно он был самым дорогим сокровищем в мире. Я чувствовала, как в его груди бьется сердце. От пшеничных волос пахло солнцем.

— Мы живее всех живых. Я тебе снюсь. А проснешься ты здоровым.

— Тетя?

— Ай?

— Ты ангел?

— Нет, милый, я просто мимо проходила, смотрю — какой чудесный мальчик спит, дай ка я ему приснюсь!

— Это хорошо, что ты пришла в мой сон. Обычно другая тетя приходит, злая.

— Расскажи!

Щека мальчика задергалась — он готов был разреветься.

— Гриша, не плачь. Теперь нас двое, я помогу!

— Она приходит до первых петухов, перед рассветом. Приходит и начинает меня жрать. А я лежу не могу пошевелиться. Сначала она жрала ногу, потом живот, а теперь — сердце.

Ребенок все же заплакал и мне пришлось прижать его крепче, успокаивая.

— И ТЕБЯ СОЖРУ! ДУРА! СПАСИБО, ЧТО ПРИВЕЛ МНЕ ОБЕД! — Подавишься!

— Она здесь, тетя, она здесь!

— Не бойся. — Выходи, давай, коли штаны не обмарала! Посмотрю на храбрицу, что ребенка вздумала изводить! Меня теперь изводи!

Воздух вокруг начал сгущаться, обретая