Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Чем сильнее Джексон наседал по другим пунктам, более обоснованным, тем больше выкручивался Риббентроп. Это был невероятно болтливый пустозвон, ни разу не сказавший ничего дельного. Может, он был слабоумный? Как мог этот серолицый, нервный, заламывающий руки остаток человека, когда-то приветствовавший короля Великобритании гитлеровским салютом, взлететь на такую высоту и стать министром иностранных дел Германии? Конечно, при Гитлере у Германии не было другой внешней политики, кроме как обман и устрашение соседей и составление бессмысленных планов об экономической самодостаточности во все более взаимозависимом мире.

Как-то я спросил главного заместителя Риббентропа – барона Эрнста фон Вайцзекера, отца президента Германии с 1984 по 1994 год:

– Как вы реагировали на разглагольствования министра, когда он был у власти? Может, он с тех пор лишился ума, потому что боится за собственную жизнь?

– Гитлер никогда не обращал внимания на болтовню Риббентропа, – сказал Вайцзекер, – потому что всегда говорил сам.

В конце концов пустословие Риббентропа вывело из себя сэра Джеффри Лоуренса, главного судью Международного военного трибунала. Как бы строго Лоуренс ни требовал от него говорить короче, Риббентроп не унимался. Он прекратил молоть языком лишь перед тем, как палач надел петлю ему на шею.

Когда мы приступили к допросам, все подследственные винили Гитлера, Гиммлера и Геббельса, признавших свои преступления либо в записанных речах, либо самоубийством. О тех же, кого допрашивали в Нюрнберге, сначала мы знали очень мало.

Допросы велись таким образом, чтобы получить под присягой показания, на основании которых затем можно было вынести обвинительный приговор за преступные деяния. Однако мы в лучших американских традициях считали человека невиновным до тех пор, пока не доказана его вина, и моя работа состояла в том, чтобы помочь следователям найти доказательства. Я всегда старался быть непохожим на нацистов и не позволять слепой ненависти управлять моими поступками или оказывать влияние на мою работу. Но я не мог не презирать почти всех подсудимых. Ни один из них не попытался защитить или хотя бы разумно объяснить так называемую доктрину национал-социализма. Это было скопление ненависти, предоставляющее равные возможности быть антисемитом, желать и красть имущество ближнего, грабить соседние страны или делать карьеру, лизоблюдничая перед начальством.

Чем ближе становился суд, тем энергичнее юристы трудились над изложением своей позиции по делу, готовясь к допросу свидетелей. Помимо стремления добиться осуждения нацистских вождей, они рассчитывали внести значительный вклад в развитие международного права в процессе подготовки. Для многих юристов участие в Нюрнбергском процессе обернулось карьерным ростом.

В отличие от судебного персонала, мне не приходилось ни перелопачивать юридические теории, ни готовиться к предстоящей битве в зале суда. Поэтому у меня было предостаточно возможностей наблюдать за будущими подсудимыми и гадать о мотивах и правдивости свидетелей, которые должны были выступать на стороне защиты или обвинения. До 20 ноября 1945 года, когда наконец-то начался процесс, я, пожалуй, провел с этими подсудимыми больше времени, чем кто-либо другой. Я работал несколько месяцев, как правило, не меньше шести часов в день, лицом к лицу с этими нацистами за конфиденциальными беседами. На судебных заседаниях я делал подробные заметки.

Посредственность, отсутствие выдающегося интеллекта, знаний или проницательности у всех подсудимых до единого прямо-таки ужасали. Сначала я удивлялся, обнаруживая такую необразованность и бесхарактерность. Под защитой своего невежества в истории, зная только о прошлых триумфах Германии и тевтонских рыцарях, незнакомые с остальным миром, неудачники в обычной жизни, движимые беспринципностью и честолюбием, подобострастные с начальниками и надменные с остальными, как эти холуи смогли подняться до таких высоких постов? Чтобы служить диктатору, нужно быть легковерным и честолюбивым и ни перед чем не останавливаться. Нужно терпеть, когда тебя оскорбляет фюрер, либо иметь настолько убогий разум, чтобы не замечать оскорблений. Кто еще мог бы раболепно и неустанно питать тщеславие человека, который никогда никого не слушал, но непрерывно извергал вздорные теории о завоеваниях и расизме и нес экономическую чушь, сколь бы ни гипнотизировали его речи? То, что они служили Гитлеру так долго и находились так близко к нему, идеально характеризовало отсутствие у них личного достоинства и морали.

У диктаторов не бывает равных; только лакеи, действующие по их указке. Такова была и нацистская Германия. И так происходит везде, где есть самодержавие в правительстве или бизнесе. Диктаторы и фанфароны сами вызывают собственную гибель, потому что, когда в конце концов они оказываются в беде, рядом с ними остаются одни лакеи, тогда как их противники привлекают к себе лучших людей. Исключением среди этих посредственностей был Яльмар Шахт, «финансовый чародей», высокомерный усатый Гудини в полосатых брюках. Другим исключением был Альберт Шпеер, этот неглупый и трезвомыслящий архитектор и карьерист, который заведовал военным производством в Германии, основанным на рабском труде. А еще был Геринг, единственный в своем роде.

Хотя прошло почти шестьдесят лет с тех пор, как я делал те заметки, мои впечатления об этих людях остаются такими же четкими и подробными, как и тогда.

Я узнал, что, кроме Гитлера, только у Геринга хватало обаяния и силы, чтобы иметь личных приверженцев среди немцев. Возможно, его сторонников одурачило добродушие толстяка и привлекла его веселость – удобное прикрытие для хитрых и дьявольских козней. В начале гитлеровского режима он был человеком действия. Я узнал, что этот злобный гений превратил гестапо в санкционированный государством инструмент террора, что он изобретал хитроумные способы применять государственную мощь в корыстных целях. Он также использовал свое официальное положение, чтобы расправляться с личными врагами и проталкивать любимчиков. Он шутя извращал правду, переплетал свою продажность с отдельными добрыми делами, чтобы произвести впечатление на единокровного брата-гуманиста или под влиянием какой-то странной сентиментальной прихоти, что обманывало людей и внушало им мысль, будто бы он отличает добро от зла. Геринг любил отдыхать у себя в охотничьем домике, румяный, с пухлыми пальцами в большущих изукрашенных перстнях, в разлетающейся тоге, охватывающей его необъятное пузо. Я удивлялся, почему жена, актриса Эмми Зоннеман, имевшая от него дочь, и на словах, и на деле оставалась верной ему до конца. Она осудила мужа только после того, как Гитлер приказал казнить Геринга за то, что тот пытался воспользоваться властью в качестве официально назначенного преемника, сочтя, что Гитлеру уже не выйти из ловушки его берлинского бункера.