Счастливцы с острова отчаяния - Эрве Базен

— Давайте погрузимся на «Тристанию»!

— Согласен, — сказал Уолтер. — Но вряд ли она успеет взять нас сегодня вечером…

— Да и траулер слишком мал, чтобы вместить всех, — заговорил наконец Симон. — Даже если нам удастся его вызвать, в лучшем случае он сможет перевезти нас на Найтингейл только завтра утром.

— Это уже было бы неплохо, — заметил Уолтер. — Это дало бы кораблям время прийти нам на помощь. Дон телеграфирует во все места.

— А что мы будем делать сегодня ночью? — спросил Бэтист. — Неужели рискнем поджариться здесь, прямо на месте?

— Нужно перейти на южный склон! — в один голос прокричали Билл Гроуер и Гомер Раган.

— Женщины и дети не смогут одолеть этот переход, — возразил пастор Клемп, несколько успокоившись оттого, что страх явно одерживал победу над тристанцами.

— Тогда надо идти на картофельные поля! — предложил Нед.

— Совершенно верно! — поддержал его пастор, без всякого смущения беря на себя полномочия Уолтера. — Скажите женщинам, чтобы они захватили одеяла, теплую одежду и немедля уходили с детьми. А вы запрягайте повозки и грузите на них больных, стариков, вещи. Возражений нет?

Ничто так не действует на людей, как необходимость голосовать за то, с чем они не согласны. Симон покачал головой. Уолтер молчал, согнувшись в три погибели.

— Ладно, — продолжал пастор, — надо скорее уходить.

— А что делать со скотом? — спросил Нед.

— Выпустить на волю, отогнать подальше на запад, — ответил Симон, подняв почерневшее от горя лицо.

Нед даром времени не терял, медлить нельзя было ни секунды. Гигантский муравейник распух еще больше, казалось даже, что он расползается все быстрее и быстрее. Возвышаясь над краем большого пляжа и излучиной реки Уотрон, он не оставлял консервному заводу никаких надежд на спасение и почти никаких — ближайшим домам. И все-таки, когда Нед, торопя жену, мать, бабушку, сыновей, дочь, запряг быков и нагрузил повозку, сердце у него дрогнуло. Под предлогом, что надо помочь соседям, он отправил своих вперед и минут десять стоял, не сводя глаз с дома, четыре окошечка которого с наличниками, выкрашенными, как и дверь, голубой краской, горели золотом в лучах заходящего солнца. Хороший это был дом: со стенами, оштукатуренными снаружи и обшитыми внутри широкими досками, которые попали на остров с корабля, что век назад разбился у мыса Энкорсток. Хороший это был дом: в нем меньше чувствовалась сырость, чем в других домах, чьи стены, сложенные из скрепленных глиной кусков лавы, зеленели после дождя. Хороший это был дом: из трех комнат, где стены были оклеены цветными и черно-белыми страницами из иллюстрированных журналов, делавшими для них столь же близкими, как и Уолтера, всех тех людей, которые имеют вес во Внешних странах: разные президенты, архиепископ Вестминстерский, английская королева, император Эфиопии, не считая чемпионов и кинозвезд — первые — для жены, вторые — для него, — оставленных в родительской спальне для законного супружеского задора. Хороший это был дом: «полная чаша», с хлевом для овец, чей навоз прекрасно удобряет картошку, со стойлом для осла Комрада, с погребком для хранения картошки, с деревянной халупой — дверь ее запиралась на крючок, — куда ходили по нужде. И все это, начиная с соломенной, столь соблазнительной для головешек крыши, этот сволочной разорвавшийся котел-вулкан спалит зазря…

— Папа, ты идешь?

Рут вернулась верхом на Комраде, беспокоясь как об отце, так, конечно же, и о Твенах, а точнее о Джоссе, у которого в этот момент что-то не ладилось с упряжкой. Нед, несколько стыдясь своей слабости, помог ему. Когда повозка Твенов тронулась с места, вокруг не осталось никого — ни людей, ни скота, — кроме кошек, кур и гусей. Вдали, ныряя по ухабам вьющейся сквозь песчаную пустошь тропы, тристанцы совершали свой исход. Маленькие группы островитян пешком, верхом на коровах, сидя на своих скрипучих повозках двигались к крохотным картофельным полям, лежащим в трех километрах от колонии, между потоками Уэш и Биг Сэнди. Некоторые уже перешли брод. Эта сцена, чья колоритность подчеркивалась овчинными тулупами мужчин, ревом скота, который с хриплыми возгласами гнали перед собой молодые люди, казалось, происходит даже не сто пятьдесят, а тысячу пятьсот лет назад, во времена великого переселения народов. А точно установить эпоху этой сцены можно было лишь благодаря счастливому присутствию траулера «Тристания», который, получив срочный вызов с острова, полным ходом возвращался к берегу и зажег все свои огни для того, чтобы беглецы заметили его и приободрились.

С момента, когда траулер встал на якорь в миле от берега, Тэд Лэш не отрывал глаз от бинокля. Он с полуюта наблюдал все: рост этой, пока еще каменистой, опухоли, что непрерывно разбухала, нависая над колонией; затем исход и скопление островитян на этих странных картофельных полях, которые делают похожими на морские солеварни перегородки, защищающие урожай от ветров, могущих погубить его за одну ночь. Он злился, что у него всего одна, рассчитанная только на его экипаж шлюпка в 167 футов длиной, которая не сможет среди ночи перевезти на «Тристанию» всех островитян, даже если она будет вынуждена сделать несколько рейсов: ветер далеко не пустячный и лишь днем у шлюпки есть шансы миновать Харди, эти подводные скалы у западного побережья. Охваченный тревогой, он ждал до полуночи, радуясь, что неделю назад оставил администратору портативный передатчик. Но от Дона он не принял больше никаких известий, кроме последней радиограммы:

— Алло, Тэд? Мы устраиваемся на ночлег. Стариков и больных я разместил в двух флотских палатках, каким-то чудом оказавшихся здесь. Женщины и дети набились под навесы. Мужчинам придется довольствоваться канавами. Наше счастье, что дождя нет. Как там наш «подмастерье дьявола»?

— Не знаю, видимости совсем нет! — пробормотал в ответ Лэш.

— Ну ладно, я ложусь… Надо хоть сделать вид, что спишь.

Очевидно, тристанцы и матросы на «Тристании» вовсе не притворялись, а, намаявшись за день, уснули крепким сном. И Тэд Лэш, приказавший держать котлы под паром и готовый сняться с якоря, после того как сообщил обо всем световыми сигналами своему коллеге — капитану «Фрэнсиса», другого, только что пришедшего к острову траулера их компании, пошел к себе в каюту прилечь.

Спать ему пришлось недолго. В час двадцать минут вахтенный сильно встряхнул его:

— Скорее, капитан, вулкан прорвало…

Одним прыжком Лэш выскочил на палубу. Разглядеть, по правде говоря, можно было очень немногое. Верхушка конуса ярко светилась, и из нее вместе с белесыми клубами дыма, быстро тающими в ночной мгле, сочилась струйка цвета топаза.

— Сообщите Дону, — приказал Лэш.

Весь парадокс состоял в том, что это наглядное доказательство своего несчастья, которое скрывала защищавшая их гора, беженцы на картофельных полях видеть не могли. Прошло двадцать минут. Кратер, откуда гуще валил дым, раскалялся все ярче, и этот ослепительный свет делал клубы дыма заметнее и даже начинал освещать высящуюся за вулканом скалу, показывая на ней — силуэт за силуэтом — какой-то спектакль дымовых теней. Наконец на палубу поднялся радист.

— Никто не отвечает, — доложил он.

— Пустите ракеты, — приказал Лэш, не отрываясь от бинокля.

Но ракеты заметили только на «Фрэнсисе», с которого вскоре тоже выпустили две зеленые ракеты, сопроводив их сиреной. Никакого результата: из-за шума ветра сирену, должно быть, не слышали на берегу, так же как на море не были слышны взрывы, которыми на острове наверняка сопровождались эти снопы искр, обрамленные пунктиром камней. С земли не подавали никаких признаков жизни, и Лэш пожалел, что не посоветовал тристанцам развести на берегу костер, который поддерживал бы дежурный. Нечего было даже и думать, чтобы рискнуть высадиться на остров. В два часа Лэш покинул свой пост. Гоня мысль, что при извержении могла выделиться невидимая и смертоносная пелена газа, пытаясь убедить себя, что уход из колонии, может быть, и спас от этого беглецов, он устроился перед передатчиком, чтобы самому послать радиограмму в Кейптаун.

И эта столь хрупкая, заброшенная в океан радиоволн, где хаотически перемешивались сообщения о рекордах, биржевых курсах, результатах выборов, автокатастрофах кинозвезд, рождениях пяти мальчиков-близнецов, убийствах, папских энцикликах, стихийных бедствиях… новость робко обошла весь мир.

В Лондоне было 2.30 ночи, когда она рикошетом отскочила от Кейптауна, где ее приняли за несколько минут перед этим. Было 5 часов в Ленинграде, 12 — в Токио, 13 — в Мельбурне и на западном конце карты часовых поясов, 19 — в Сан-Франциско, 22 — в НьюЙорке, когда она попала на телетайп. И в этой неразберихе времени и пространства все, обслуживаемые радио — самым быстрым из прорицателей, — реагировали на нее в зависимости от своих симпатий и проблем, от сна и того безразличия, какого заслуживал островок в Антарктике, зачастую не отмеченный на школьных географических картах. Вся Япония, крайне восприимчивая к подобного рода ударам судьбы, уже знала об извержении вулкана на Тристане, тогда как его жертвы, спящие в трех милях от места происшествия, об этом еще не ведали. Введенная в заблуждение именем Тристан-да-Куньи, далекого первооткрывателя острова, некая французская радиостанция на заре заявила: «По имеющимся сведениям португальский остров взлетел на воздух в Индийском океане». Лондон, Сидней, Оттава, Кейптаун передали коммюнике, полученное из встревоженного уже накануне адмиралтейства: «Вице-адмирал, главнокомандующий флотом Южной Атлантики, сообщает, что связь с Тристаном прервана. Извержение вулкана, насколько известно, продолжается. О судьбе жителей сообщений нет. Адмиралтейство отдало приказ кораблю „Леопард“ идти полным ходом к Тристану. Но 1709 миль, отделяющих Симонстаун от острова, не позволят „Леопарду“ прийти туда раньше пятницы».