Праздник навсегда! - Владимир Лермонтов

— Может быть, дедушка, только мне не видится свое будущее никак. Все пробовал и как—то ни к чему сердце не лежит. Другие, вон, умеют как-то устроиться в жизни, а мне будто отрезано, будто стена стоит, и я на нее постоянно натыкаюсь.

— Да, что ты, Владимир, не дано! Как это не дано? Ты же что пробовал, с кого пример брал? А бог-то, кого любит, тому не даст пройти широкой дорогой, не даст ему успеха ни в чем, кроме того, что специально для человека приуготовил. Узка эта твоя тропинка, почти не видна, а ты ее найди, да и пройди по ней, не смущаясь и не обращая ни на кого внимания — вот тогда и придет к тебе и благополучие, и радость, и счастье. Ведь ты как хотел? Как все. Положил деньги в банк, и там тебе проценты капают, а ты тем временем кофей где-нибудь на островах в кресле попиваешь. Если Господь не любил бы тебя, если бы ты для Него не представлял никакого интереса, то Он, может быть, и не следил бы за тобой так пристально и дал бы тебе возможность идти этой широкой дорогой, ведущей в бездну. А так, Он заботится о тебе, любит тебя и наблюдает, чтобы ты не свернул со своей дороженьки в сторону, туда, где все ходят, и не известно, куда потом приходят. Пойдешь по своему пути — к Богу придешь, все у тебя будет, а не пойдешь — так потеряешь и то, что имеешь.

Старик замолчал, и я тоже, обдумывая такие удивительные слова, которые будто пелену с глаз моих снимали и обнажали мое действительное бытие. На душе стало как-то тепло и очень спокойно. Как проста Божия мудрость, но как трудно дойти до этой простоты. Как хочется иногда все забыть, все-все, чтобы ничего не помнить, не знать, не понимать, а быть открытым, как ребенок, как цветок полевой, который все принимает и всему радуется — и солнцу, и дождю, и ветру.

Я чувствовал себя стариком по сравнению с этим человеком, который к старости стал чист, искренен, как дитя. Мудрость, которую я так долго накапливал, наивно думая, что в ней спасение мое, мое счастье, оказалась хламом, завалившим мою душу и сердце, отчего внутри у меня сыро и мрачно, как глубокой осенью. Вот Арсений — как весна, хоть он и говорил Всевышнему, что истощился телом, да душа у него словно у птицы весенней, радостно поющей гимн небу, солнцу и жизни. Мне вдруг вспомнилось наставление отцов: если вы встретите старика, который радостен и весел, как дитя малое, живите рядом с ним, ибо он достиг высшего.

— Бывают и у меня трудные минуты, брат Владимир, бывают, когда кажется все — конец, нет выхода, только тьма впереди и никаких надежд. Но скажу тебе, что в такие минуты Господь не оставляет нас, как нам кажется, а попускает нам некоторые скорби, чтобы мы укрепились в вере еще больше. Разве в благополучии человек вспоминает о высшем? Лишь когда надежд нет на земное, человеческое, тогда и вспоминаем о Создателе, Отце нашем небесном.

Старец провел рукой по бороде, разглаживая

— Мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, Владимир. Годы те в России были сущий ад, который попустил людям Господь за отступление. Людей ссылали, расстреливали ни за что, издевались как звери. Меня тоже арестовали и на Соловки отправили.

— Вы и на Соловках были~ — воскликнул я, забывая, что передо мною сидит действительно старый человек, о жизни которого я почти ничего не знаю.

— Был. И не я один, миллионы людей попали за колючую проволоку, но вернулись немногие. Не буду тебе рассказывать, брат Владимир, каких ужасов я там насмотрелся, не хочу тебя расстраивать, да и память об этом излишне не хочу бередить. Однако поведаю тебе один случай, который поможет тебе в жизни, особенно в трудные минуты — будешь вспоминать, и будет тебе эта история поучением. Не помню, за какую провинность, но посадили меня в карцер вместе одним стариком, которому было тогда столько ж лет, как и мне сейчас. Старика звали Феодосий, он священником был, говорят, что много лет он в Иерусалиме у Гроба Господня служил. Заключенные его не трогали, уважали. Ах! Ну да, вспомнил, заступился за меня отец Феодосий. Бандит один, местный авторитет, хотел проучить меня, — старец удержал его. Схватил за руку, в которой был занесенный нож. Начальство лагерное как—то разузнало такое дело, вот нас двоих и упрятали в карцер. А карцер этот, мил человек, считай, что — могила, так как оттуда только трупы выносили, никто не выдерживал там более десяти часов. Мороз минус сорок, внутри все обито железом. А нам двое суток назначили, понимая, что живыми мы уже оттуда не выйдем… Остались мы вдвоем, двери за нами закрыли и засовы задвинули. Страх на меня напал жуткий, конец, думаю. Стал я в этой маленькой комнатенке бегать, прыгать, чтобы согреться, и старику говорю, давай отец шевелись, иначе погибнем, а он стоит себе. Вскоре устал я и понял, что все бесполезно, в бессилии опустился на колени и заплакал. А холод уже прямо к сердцу подбирается. Кончилась, думаю, твоя жизнь, Арсений. А старец мне говорит: «А ну давай молиться, Арсений, становись рядом со мной и будем Господа и Царицу Небесную просить о помощи». Отец Феодосий стал вслух на память читать молитвы.

Я стою рядом, прижавшись к нему плечом, и пытаюсь повторять за ним каждое слово. Дрожь до костей пробивает. Не знаю, сколько времени так мы стояли и возносили мольбы к Богу о помощи, а только кажется мне, что в голове у меня началось помутнение. Будто какая-то молочная пелена опустилась на меня сверху. Уже перестал я чувствовать холод, перестал ощущать, что мы в камере находимся. Стены как бы исчезли, и вижу я, как стоим мы в поле, а сверху лучи солнечные пробиваются сквозь белесую пелену. Вокруг нас цветы стали распускаться, издавая аромат такой, что слов для описания блаженства от их благоухания не найти. А старец все молится, и слова его становятся все громче, чище, разносятся они .по всему миру и даже до небес доходят. И тут увидел я, что там, откуда теплые лучи лились на нас, Царица Небесная стоит в воздухе и улыбается нам. И столько в ее взоре чистоты, любви и нежности, что почувствовал я перед Нею великое смущение, не могу смотреть Ей в глаза. Опустил я голову, а внутри у меня тепло разливается сладостными волнами, каждая клетка радостью трепещет и песни поет от счастья.

Арсений во время этих слов преобразился, и мне показалось, что от лица его сияние стало происходить, в комнате стало светлее, и легкий ветерок прошелся по дому с ароматом весны и цветов.

— Очнулся я от этого видения только когда засовы стали открывать в карцер. Все исчезло.

Стало вдруг снова темно и холодно, как и было вначале. Помню удивление наших охранников, которые ожидали трупы замерзшие увидеть, перед ними два живых человека стоят. Даже врача вызвали, который сунул мне руку под телогрейку, чтобы убедиться, теплое ли мое тело воскликнул: "Этого не может быть! Они теплые! "

— Воистину, это чудо! — произнес я, взволнованный этим сокровенным рассказом, с ощущением, что это произошло со мной и я вместе Арсением пережил это удивительное событие.

— Чудо, мил человек. Но на самом деле чудеса с нами происходят постоянно, только мы их замечаем, не видим. Жизнь, которую нам даровал Господь, сама по себе — уже чудо. Мы дышим, любим, наслаждаемся красотами природы — и все это истинное чудо, к которому мы привыкли и принимаем как обыденное, должное. Нам, мил человек, Всевышний даровал праздник, который всегда с нами, и мы должны праздновать жизнь, а не проплакивать ее.

— Но ведь бывают темные полосы, неприятности, несчастия и еще много того, что омрачает наше существование. Как же с этими сторонами жизни быть, неужели и они имеют какое-то значение?

— А как же? Боль, страдания, переживания — лишь отзвуки той большой любви и нежности, какая ждет странника после того, как он в преодолеет. Пройдет твоя жизнь, Владимир, вспомнишь ты свои тревоги, неудачи, падения и улыбнешься, ибо узреешь в таких, казалось, ненужных, вредных для человека явлениях Божию благодать. Ведь нас Господь пытается оторвать от временного, тленного, мирского, к чему мы необычайно привязаны и что мы считаем необходимостью для удовлетворенной жизни. Мы же чрезвычайно держимся за эти привычки, привязанности, стереотипы и ни за что не хотим упускать их, как ребенок держится за любимую игрушку. Господь же хочет не отнять у нас, а, забрав временное, дать, подарить вечное, а для этого нужно прежде лишить нас прежнего, ветхого обличия, отношенной одежды. Невозможно на старое одевать новое. Вот и получается конфликт, неудачи, даже болезни, когда Господь у нас отнимает прошлое, временное. А на самом деле человек действительно рожден для счастья, любви, блаженства, но, чтобы их приобрести, нужно расчистить душу свою от хлама, от ненужного старья, которое, как тучи, закрывает солнце. Э-эх, если бы люди знали, какое счастье ждет каждого после того, как они оставят прежнее, если бы они только одним глазком увидели те райские блаженства, которые уготовлены им! Бросили бы без сожаления все, что им кажется важным, нужным, значимым, и ринулись, как птицы, навстречу солнцу.