Мужчина на всю жизнь - Герд Фукс

Когда все осталось позади: крики, легкая потасовка, нашествие соседей, — когда полицейские наконец-то удалились, уводя с собой беснующегося подрядчика, и они снова сидели в гостиной, Хайнц рассказал ей, что произошло.

Дорис уже сложила чемоданы и хотела смыться, когда подрядчик ее застукал. Вот она и прибежала сюда. От квартиры им отказали, завтра отключили бы газ, электричество и воду. Большая часть вещей у них заложена, а им самим прямая дорога в ночлежку. Он уже два года сидел без работы, с печенью, отравленной алкоголем, и без малейшей надежды на будущее. Только долги — почти тридцать тысяч марок.

— Он избил бы ее до смерти — сказал Хайнц.

— А с чего это ты вдруг такой трезвый?

— У меня в бутылке была вода, — объяснил он.

— Сколько, ты говоришь, он был без работы? — Она подсела к нему. — Обними меня.

— Но почему она пришла именно к нам?

Позже, в постели, она сама захотела его обнять. Чтобы инициатива исходила от нее — такого в их теперешней супружеской жизни не бывало. От изумления он смутился, застеснялся, и в конце концов в нем поднялось глухое раздражение. Так ничего и не получилось.

— Подожди, я принесу то белье, — сказала она.

— Я его выбросил.

Это ее тронуло, она крепко прижалась к нему, и сразу все стало как прежде.

Но с отпуском до сих пор не решено.

Он: Сейчас это невозможно.

Она: Пусть даже мы займем денег.

Карстен: Вот именно!

Рита: Ну пожалуйста, папочка!

Пока еще можно было отказаться от забронированного летнего домика, но срок этот все сокращался.

И до сих пор не решено, когда пригласить к себе Курта и Ингу.

— Я знаю, почему ты не хочешь, — сказала она. — Строишь из себя тяжелобольного.

— Ведь все будет, как обычно, — пробурчал он.

Но не все было, как обычно. Курт отрастил бороду.

— Слушай, у тебя такой солидный вид. Можно мне потрогать? Инга, расскажи, какое это ощущение? Будто целуешься со щеткой, да? Что, теперь у вас там все носят бороды? И скажи, пожалуйста, Куртхен, почему вы опять подняли нам квартирную плату?

Курт был бухгалтером и, как выяснилось, не имел никакого отношения к тому, что в принадлежащем социал-демократам жилищно-строительном кооперативе снова подняли квартирную плату.

— В общем, дела у меня сейчас идут хорошо. Есть человек, который постоянно меня опекает, именно меня, и это на работе, вы только представьте себе. Чуть что — иду к господину Кремеру. Господин Кремер спрашивает: "Ну, что нас сегодня тревожит, господин Маттек?" У него двое детей, примерно того же возраста, как Карстен и Рита. У мальчика хромает английский, приходится заниматься дополнительно. У девочки трудности с математикой. Теперь, правда, дело пошло на лад. А недавно у господина Кремера полетел в машине поршень. Но к счастью, гарантия еще не кончилась.

— Неужели мы пришли в этот дом, чтобы нас здесь оскорбляли? — сказала Инга.

Подбородок у нее дрожал.

— Думаю, мы видели их в последний раз, — сказала Марион, когда гости с шумом удалились.

— Ты можешь объяснить, зачем мы с ними общаемся? Только честно.

— Нет, не могу, — сказала Марион.

Оба невольно рассмеялись.

— Отращивает бороду, чтобы продемонстрировать свою прогрессивность, и в то же время повышает нам квартирную плату. С бородой. Без бороды никак нельзя.

А потом как-то во время ужина Марион сказала:

— Послезавтра я начинаю работать в "Карштадте"[1].

Он дождался, пока все поели и дети вышли из кухни, потом сказал:

— Моего мнения можно больше уже не спрашивать?

Она встала и начала складывать посуду в мойку. Когда они поженились, она была секретарем-стенографисткой. Теперь ей дали место на складе.

— Я сидела дома из-за детей. Сейчас они подросли, и я могу делать что хочу. Кстати, деньги нам тоже не помешают.

— Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, — сказал он.

— Сейчас начнется фильм.

Она вышла из кухни.

Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, сказал он сам себе.

У него появилось кое-что на примете.

Очень вовремя.

Это поможет папочке снова оказаться в седле.

Но тс-с, это большой секрет. Я буду нем как могила, мой мальчик.

Вальтер из его команды, тоже "Гамбургский сокол". Случайно встретились на улице. Радостно кинулись друг к другу, столько лет не виделись. Вальтер как раз вернулся из Неаполя с монтажных работ. Да, неладно с тобой получилось. Но теперь слушай внимательно. Все к лучшему. "Скоч" или "Бурбон"[2]? (Ильза, принеси-ка лед.) Сигареты из "дьюти-фри-шоп"[3]. Через неделю ему снова ехать, на этот раз в Хаммерфорс.

— Верю я, однажды будет чудо[4]…

Он смывал с себя мыльную пену. И пел во весь голос. Квартира была пуста, и в этом тоже было нечто новое, необычное. Наконец-то можно побыть одному.

Вальтер, старая лошадь. Как они тогда держались друг за друга.

Джонни, мудрая старая обезьяна.

Девушка, подсядьте-ка на минутку к старику Яблонскому, нужно кое о чем потолковать.

Каждый раз Джонни верно настраивал не только его самого, но и Марион. Внушал ей, какого на редкость талантливого мужа она подцепила, как на него рассчитывает спортивный клуб и как о нем надо заботиться. В этом смысле жены его парней тоже становились членами команды.

Однажды — ему было тогда лет пятнадцать — Хайнц увидел своего отца спящим на диване в кухне. Они были одни в квартире, близился вечер. Слабый свет, проникавший со двора, похожего на колодец, угасал. Старик дышал шумно, с трудом. Седые волосы на крупной голове уже начали редеть. Хайнц смотрел на лицо, изборожденное глубокими морщинами, на руки, лежавшие на груди, словно тяжелый, тянущий к земле инструмент. Четверть века в пароходных трюмах, скрючившись на спине или на животе, четверть века только пламя сварки и тяжко гудящая, темная сталь. В дождь и в мокрый снег. В августовскую жару. На сыром ветру с Эльбы.

Не хочу я лежать вот так же, когда придет мой срок, подумал он. До сих пор он хорошо помнит тот миг и решение, которое принял тогда: не будешь ты так лежать в конце жизни.

Скорее вырваться с Ферайнштрассе, вырваться из Аймсбюттеля, беднейшего гамбургского квартала, над которым вечно облаком стояли крик и брань. Вырваться из квартиры, которая делалась все теснее, по мере того как подрастали дети. Старшим братьям давно уже пора было покинуть родительский дом. Но один из них угнал автомобиль и попал за решетку. Из исправительного заведения в Нойенгамме он вернулся отпетым прохвостом, с длинными сальными космами и татуировкой на обеих руках; в первый же день он с ухмылкой объявил домашним, что уж во второй-то раз они его так легко не зацапают. Работы он не нашел. Старший брат работу нашел, только из-за своих куриных мозгов и хамских повадок так и не смог найти жену. Сестра была девица нахальная, веселая, вечно охотилась за мужиками, но подолгу никто ее не выдерживал. В конце концов она забеременела, а после сидела в супермаркете за кассой, толстая, злющая, языкастая, всегда в дурном расположении духа. Вечерами она в одиночестве торчала в пивнушках, но мужики на горизонте не появлялись. За ребенком ухаживала мать; девочка была тоненькая, худая до прозрачности, в шесть лет она еще мочилась в постель. Мать почти не раскрывала рта. Единственное, на что она еще надеялась, это годик-другой пожить на склоне лет для себя, когда она наконец-то останется одна.

Только бы вырваться отсюда. Ведь другие тоже как-то начинали: Хайн тен Хоф, Буби Шольц, Макс Шмелинг, Джин Танни, да мало ли кто еще. Он-то чем хуже. Они росли в таких же квартирах. Конечно же, дело было не только в спорте. Была мечта, что их заметят. Мечта о больших победах. Мечта о больших деньгах. Не о тех ничтожных пустяках, насчет которых так много рассуждал его старик: ну там повышение заработной платы, или забастовка, или стычки из-за тарифов, или протесты против атомного оружия, или работа в СДПГ.

Нечего удивляться, что спортивное общество заменило им семью, а Джонни стал чем-то вроде матери. Тренер Джонни, который гонял их до изнеможения, боксировал с ними, держал их в хорошей спортивной форме, давал правильную установку и точно знал, кто и когда выложился полностью. К нему можно было прийти со своими заботами, он нутром чувствовал, когда у тебя неприятности, внимательно выслушивал и порой даже трепал рассказывающего по щеке. Джонни, который говорил: "Вы можете пить и курить и все такое, но только я должен об этом знать". И поскольку никому не хотелось признаваться Джонни в чем-то подобном, никто из них не пил и не курил.

Впервые в жизни получив отпуск, они с приятелем отправились на велосипедах в Гольштейн. Возле небольшого озерца они наконец-то разбили палатку, на клочке зеленого луга среди прибрежного кустарника. Кроме них, здесь обосновался еще какой-то старик и семья с тремя детьми. Через два дня семейство отбыло на своем "фольксвагене".