Блондинки моего мужа - Ирина Потанина

Толпа в электричках, как я поняла, чем-то напоминала дневную жару: спадала к строго определенному времени.

Читаю методичку по предмету “сценарное мастерство”. Мой научрук написал. “Он нас читать себя заставил, и лучше выдумать не мог…”.

Я моментально вспомнила о своей сестрице-Настасье. В преддверии окончания школы, Сестрица воспылала вдруг талантом и страстью к теле-постановкам. Даже на подготовительные курсы сценаристов пошла, по этому поводу. Конечно же, глубоко травмируя при этом родителей и преподавателей. Родителей — эфемерностью выбранной специальности. Преподавателей — взбалмошным характером покоряющего мир подростка и неимоверной длины ярко-синими ногтями с портретами Масяни на каждом втором пальце. Одну меня сестрицыно решение готовиться к поступлению в Академию культуры, ничуть не огорчало. Главное, чтоб ребенок был чем-то увлечен, и не превращался в праздноболтающееся по чужим жизням существо.

Теперь же, глядя на своего попутчика, я представила Сестрицу в обнимку с куриными ногами, и поморщилась, какой-то частью мозга присовокупившись к мнению родителей.

И давно это студенты — сценаристы развозят ящики с окорочками? — несколько более насмешливо, чем следовало бы, поинтересовалась я.

Давно, — невозмутимо ответил студент, — Вот как перестройка началась, так и стали развозить… Дитям на мороженое, бабам на цветы! Ну и себе на закуску, чтоб не перепутать.

Возникновение потребностей в детях, закусках, а уж тем более, бабах, у Сестрицы в ближайшее время не намечалось, поэтому я улыбнулась. Люблю остроумных людей.

Пойдемте, может, присядем, — заглянув сквозь разбитое стекло раздвижных дверей в полупустой вагон, предложил студент, — Правда, окорочка с собой катить придется…

Ничего, они у вас уже обкатанные, — в тон ответила я и первой шагнула в вагон. Сидеть на изгибающейся желтой скамейке отчего-то оказалось очень удобным. Решив, во что бы то ни стало, стащить из какого-нибудь списанного на свалку вагона скамейки для родительской дачи, я мысленно прокручивала план предстоящего похищения. В каждой задумке львиная доля действий отводилась Георгию. Я снова вспомнила о своей беде и впала в пессимизм.

“Ах, Жорочка, Жорочка… И на кого ж ты меня покинул — то? Теперь даже преступление совершить не с кем. Ну, правда, как ты мог меня оставить в такой дурацкой ситуации? Ну, погоди, найду, обязательно на тебя за это исчезновение обижусь!”

В этот момент в вагон зашел высокий бледный джентльмен в отглаженном костюме. В одной руке его красовался пластиковый стаканчик, в другой — костыль. “Подайте инвалиду!” — гласила табличка, вместо галстука повешенная на веревке, обмотанной вокруг отглаженного ворота рубашки. Аккуратный вид нищего благоприятно действовал на пассажиров. В стаканчик осторожно бросали мелочь. Я бы тоже, наверное, бросила, но тут зазвонил сотовый. Я и еще парочка пассажиров потянулись к сумкам. Звонок повторился. На четвертом звонке человек с табличкой на шее недовольно сморщился, переложил костыль и стаканчик в одну руку и вытащил из-за пазухи сотовый телефон.

Да? Я же просил не звонить мне, когда я на работе! — рявкнул он в трубку, после чего нажал отбой, вернул телефон в карман и снова протянул стаканчик женщине, которая за минуту до этого собиралась осчастливить несчастного копеечкой.

Все замерли в изумлении.

Знаете, — ошарашено пробормотала женщина, — Это как-то даже смешно получается… Я вот вам собиралась милостыню подавать, хотя, знаете ли, сама работаю-работаю, а на сотовый телефон себе еще не заработала…

Нищий, кажется, обиделся. Резко развернулся, довольно шустро для инвалида направился к тамбуру, обернулся возле выхода и с поражающей всякое воображение горячностью прокричал:

Это потому, что вы жрете много! Жрать надо меньше, тогда на что угодно заработаете! Жрать надо меньше, понятно?

Захлопнутая со злостью раздвижная дверь еще несколько секунд ездила туда-сюда по своим засаленным рельсам. В вагоне стояла тишина. Потом кто-то не выдержал, хмыкнул робко. Кто-то следующий присоединился. Вскоре пассажиры дружно хохотали.

Нет, видали такое? Жрать, говорит, надо меньше… Хам! Остроумный, надо заметить, хам! — сквозь смех дребезжала обиженная женщина.

Я улыбалась вместе со всеми. А вот мой новый знакомый сидел, насупившись.

Вам это не кажется смешным? — поинтересовалась я.

Нет, — резко ответил парень, — Откуда мы знаем, что толкнуло этого несчастного просить милостыню? Откуда знаем, что чувствовал он, когда эта мегера его отчитывала? Я вот тоже, может, был бы посмелее, пошел бы подаяния просить. “Я бы в нищие пошел, пусть меня научат…” Грех смеяться над тем, чего не понимаем…

“Господи, и откуда у нашей молодежи берется столько горечи в мировосприятии?” — я вспомнила вдруг печальные глаза Марии, рассказывающей о своем негодяе-кузене, — “Мы в их возрасте воспринимали все значительно легче…” Потом я снова вспомнила о Настасье, и с тайной гордостью за сестру добавила: “Правда есть и среди нынешней молодежи особи, которые, скорее весь мир загонят в депрессию, чем позволят хоть на каплю испортить своё настроение”. В последнее время сестрица славилась неиссякаемым оптимизмом, который моя подозрительная мамочка в тайне принимала за безграничную глупость и ужасно переживала.

Молодой человек, — ловя себя на назидательных нотках, вспомнила, наконец о собесденике, я, — Смеяться — это в любом случае хорошо. Беззлобно смеяться, разумеется. Поэтому, никакой это не грех. Это защитная реакция общества. Смех сплачивает, помогает не впасть в депрессию. Один известный классик писал, что “люди смеются хотя бы для того, чтоб не плакать”.

Студент как-то странно посмотрел на меня. Так, будто последняя фраза возымела над ним какую-то странную власть. Потом коротко мотнул головой, ничего не ответил и снова уткнулся в свою книжку.

“Экий обидчивый молодой человек”, — с грустью подумала я, замечая, что не могу больше контролировать собственное беспокойство, а отвлекать сознание уже не на что, — “Эх, Жорочка, помнишь, я всегда говорила, что ты вредный и ужасно обидчивый… Так вот. Я ошибалась. В сравнении с некоторыми индивидуумами, ты совсем не обидчивый. И вообще… Самый лучший, самый нужный, самый хороший и все такое… И надо же было пропасть именно в тот момент, когда я ощутила все это. Вот негодяй!”

На следующей же остановке, сухо простившись, студент вывез свои окорочка к выходу. Разворачивая тележку, он привычно проехался по моим модным ботинкам. Может, мстил за нотацию о пользе смеха?

Студент ушел, а тревога осталась. Оказавшись в гордом одиночестве, она быстро обратилась в центр внимания моего мозга и начала разрастаться.

“Первым делом нужно заехать домой. Жорик наверняка заходил туда, оказавшись в городе. Должен же он был переодеться после копания в огороде…” — на дачу Георгий принципиально ездил в каких-то страшных лохмотьях, олицетворяющих, по мнению Жорика, рабочую одежду огородника. Никакие мои уверения о том, что переодеваться можно уже на даче, и что городские соседи могут случайно получить инфаркт, увидев его в дачном виде, Георгия не убеждали. Впрочем, рабочая одежда Георгия благотворно влияла на Гаишников. У некоторых, когда они останавливали Жорика, и тот во всей красе выходил из машины, было совершенно невозможное для работника ГАИ выражение лица: будто они хотят не взять, а дать остановленному водителю что-нибудь…

“Можно еще заехать к Жоркиному отцу… Может, Георгий там появлялся. Нет, только заставлю отца нервничать. Панику пока поднимать рано. Вот если до завтрашнего утра не найдется — то начну звонить всем и вся… А пока, увы, придется поискать самостоятельно”.

Легко сказать, “поискать самостоятельно”. С этим у меня всегда были проблемы. Не с самостоятельностью, разумеется, а с поисками. Вот по части потерь я специалист. Что только не теряла я за свою жизнь! От не слишком-то ценных вещей, вроде головы или совести, до стратегически важных предметов, наподобие молодости, номера телефона лучшего парикмахера города или двухметровой резной подставки для обуви, которую в суматохе переезда я умудрилась забыть под подъездом прежней квартиры. Искать что-либо я не умела, а вот теряла вещи с истинным изяществом. К примеру, все детство я регулярно теряла варежки. Не выдержав, мама пришила их на резинке к воротнику моей шубы. На следующий же день я снова вернулась со школы без рукавиц.

Мам, я их снова потеряла, — деловито ставила родительницу в известность о своих подвигах я, названивая той на работу.

Как?! Это же невозможно! Ты что, отпорола их от резинки?!

Нет. Вешала пальто в раздевалку — они были, — оправдывалась я, — Пришла домой, чувствую, чего-то не хватает.… И в карманах смотрела, и везде…

Оказалось, я надела чужую шубу. Не свою, старую кроличью, а новую, мутоновую, одной своей одноклассницы. В общем, если бы задача стояла что-нибудь потерять, то я справилась бы с необычайной легкостью. Но вот найти.… Все мои предыдущие попытки что-нибудь поискать оканчивались всегда неожиданными и не всегда безопасными результатами. Находила я обязательно что-нибудь не то. К примеру, искала, еще живя с родителями, сестрицын свитер — нашла собственного отца, спрятавшегося в шкаф от мамочкиных требований помочь в проведении уборки. Или, искала как-то в квартире у лучшей подруги что-нибудь съедобное, — нечаянно нашла тайник её мужа с необычайно секретными документами…