Сундучок, в котором что-то стучит - Василий Аксенов

— Конечно, воображаю, — чуть-чуть постукивая зубами от воображения, говорил Гена. — Но почему же, почему этот несчастный старый человек обратился именно ко мне? Откуда он узнал мои позывные?

— А вы вообразите…

Красный свет переключался на желтый, и Четвёркин не заканчивал фразы.

— Приемистый старикан, — улыбались инспекторы ОРУДа, глядя, как устремляется вперед самокатный экипаж.

Через двадцать четыре минуты они подъехали к Казанскому собору и встали в узкой полосе тени, отбрасываемой памятником фельдмаршалу Барклаю де Толли.

— Дружище Геннадий, вы не обидитесь, если я завяжу вам глаза вот этим чистым носовым платком? — спросил Четвёркин.

— Пожалуйста, пожалуйста, дружище Юрий Игнатьевич, — сказал Гена, подставляя свои закрытые глаза под носовой платок с вензелями Санкт—Петербургского яхт-клуба.

Он произнес это небрежно, легко: «Вам нужны, мол, мои глаза? Пожалуйста!» — но на самом-то деле сердце пионера стучало, как африканский тамтам в период разлива Замбези. Что будет? Какой сюрприз приготовил Четвёркин? В том, что авиатор слегка лукавит, не было никакого сомнения.

Когда Гена открыл глаза, а это произошло спустя не более трех минут после закрытия оных, перед ним горели на солнце золотые крылья четырех мраморных львов!

— Ыре ьва олоты рылья! — вскричал потрясенный догадкой мальчик.

— Четыре льва с золотыми крыльями! — торжествующе сказал старик. — Вы на набережной Екатерининского канала, дружище Геннадий!

— Но как же вы пришли к такому блестящему умозаключению, Юрий Игнатьевич? — справившись с первым волнением, спросил Гена.

— Сначала было непросто, — скромно ответил Четвёркин. — Полночи мысль плутала по лабиринтам чистого разума, дружище юный друг, но потом я вспомнил один дом, где когда-то, лет тридцать пять или сорок назад, я видел сундучок, в котором что-то стучит.

— Где же этот дом, Юрий Игнатьевич? — осторожно, как бы боясь спугнуть своим дыханием ультрамариновую бабочку тайны, спросил Гена.

— Вот он, — просто сказал авиатор и махнул своей дряхлой перчаткой «шевро» в сторону серого невыразительного дома, который стоял от Львиного мостика в десяти шагах.

ГЛАВА III,

в которой автор пытается прервать повествование, но ему советуют запастись терпением и в которой звенит радиальная пружина «зан-тар»

— Простите, дружище Гена, — вмешался тут я, воспользовавшись весьма выразительной паузой в рассказе. — В момент нашей встречи, обращаясь ко мне, вы обронили многозначительную фразу: «Боюсь, однако, что…» Какое значение вы вкладывали в эти слова?

— Дружище Василий Павлович, — сказал Гена, — не в моих привычках одергивать взрослых солидных людей, но позвольте мне попросить вас запастись немного терпением.

Я запасаюсь терпением и умоляю вас, любезный читатель, последовать моему примеру.

Однажды, на заре тридцатых годов, авиатор Четвёркин вернулся в Ленинград из экспериментальных полетов над пустыней Гоби и вознамерился… Сейчас уже трудно установить, что же вознамерился сделать Юрий Игнатьевич на заре тридцатых. То ли он хотел сконструировать мускулолет, то ли портативный быстронадувающкйся дирижабль для средних и мелких учреждений, то ли это было время реактивной на торфяном топливе гидроаэротележки?.. Четвёркин всегда был полон идей, и проекты различных технических новшеств зарождались в его голове беспрерывно, пожалуй, даже избыточно; пожалуй, они даже утомляли его. Короче говоря, ему была нужна радиальная американская пружина «зан-тар», а достать в те дни такую простую вещь было чрезвычайно сложно.

Однажды в четверг, после дождя перед ужином, к дому на Крестовский подъехал мрачноватый молодой человек на роликовых коньках. Отрекомендовался он лаконично:

— Питирим Кукк, гений.

Он извлек из своего рюкзака вожделенную пружину «зан-тар» и заломил за нее бешеную цену.

— Хотите рублями платите, хотите тугриками или юанями, — сказал он Четвёркину, а вожделенная пружина в его руках поблескивала под лучами закатного солнца.

— Позвольте, но все излишки иностранной валюты я сдал в Банк внешней торговли, — сдержанно возмутился пилот.

— Поторопились, — неприятно проскрежетал Питирим Кукк и протянул вперед левую руку с пощелкивающими пальцами, правую же с пружиной «зан-тар» отвел назад. — Долларов у вас не завалялось? Доллары принимаю по курсу Сенного рынка: прямая для вас выгода.

Вручив нахально-мрачноватому «гению» бешеную сумму нормальными рублями и завладев вожделенной пружиной, Юрий Игнатьевич без излишних церемоний показал на дверь.

Однако в дальнейшем Четвёркину пришлось неоднократно прибегать к услугам Питирима, фамилия которого оказалась двойной, не просто Кукк, а Кукк-Ушкин. То понадобится особое бельгийское сверло «линчап», то кронштейны фирмы «Кимми Каус», то линзы системы «Братья Ксеркс»… Все это можно было достать только у одного человека в Ленинграде.

В те времена Юрий Игнатьевич частенько навещал невыразительный серый дом возле четырех львов с золотыми крыльями. Питирим не пускал его в глубь своей квартиры, которую он ревностно оберегал не только от гостей, но и от подселения других жильцов, так называемого «уплотнения», столь популярного в те годы. Каким уж образом это ему удавалось, для Четвёркина осталось тайной. Иногда в простую душу авиатора закрадывалось сомнение: а вдруг мрачноватый молодой «гений» просто-напросто спекулянт? Однако сомнения эти быстро рассеивались.

— Не для себя беру, — всякий раз говорил Кукк-Ушкии, принимая от Четвёркина бешеные суммы за дефицитные иностранные детали.

— Для кого же?

— Для них, — отвечал Питирим загадочно и длинноватым, желтоватым уже тогда пальцем поворачивал потускневший от времени глобус в латунных кольцах.

В далеких, темных комнатах питиримовской квартиры уже тогда что-то булькало, что-то позванивало, что-то тихо взрывалось. Уже тогда по паркету, стуча когтями, ходил клочковатый пудель Онегро. Сейчас этому пуделю, конечно же, не менее сорока лет, и это, безусловно, самый выдающийся собачий долгожитель.

Однажды, после очередного торгового акта, похожего, как обычно, на оскорбительный обман, Юрий Игнатьевич и увидел в углу под темным старинным портретом странноватый сундучок.

— Что это у вас там под портретом? — поинтересовался он.

Кукк-Ушкин усмехнулся:

— Это сундучок, в котором что-то стучит. Можете полюбопытствовать.

Четвёркин взял в руки увесистый, на полпудика, сундучок, сделанный в какие-то очень далекие времена из непонятного материала, то ли камня, то ли металла, то ли дерева. Сундучок был украшен замысловатым вензелем, но никаких признаков замка или замочного отверстия Юрий Игнатьевич, помнится, не заметил.

— Приложите ухо, — зловеще посоветовал Кукк-Ушкин. Четвёркин бесстрашно прижал ухо к теплому, именно теплому, милостивые государи, боку сундучка. Через несколько секунд он услышал глуховатый мерный стук. Странное дело, он почему-то почувствовал к этому сундучку необъяснимую симпатию. Именно симпатию, милостивые государи, хотя какую, сами посудите, товарищи, симпатию может испытывать одушевленный человек к неодушевленному предмету, даже если в том что-то и стучит.

— Отдадите? — спросил Юрий Игнатьевич Питирима.

— Отдам, — усмехнулся тот. — Миллиончика за три.

Юрий Игнатьевич тогда должным образом оценил внезапно проявившееся чувство юмора у Питирима и долго хорошо хохотал. После полетов над пустыней Гоби у Четвёркина появился вкус к доброму смачному хохоту. Впрочем, в те времена в моде были именно смеющиеся белозубые пилоты.

Юрий Игнатьевич хотел вообще-то как-то чем-то расшевелить Кукк-Ушкина, как-то пробудить его к нормальной жизнерадостной жизни, изгнать из него дух наживы, может быть, подружиться даже, чудачить вместе. Все было тщетно. Питирим близко к себе не подпускал и только усмехался многозначительной, надменной и неприятной усмешкой.

…Потом началась подготовка к воздушному штурму Арктики, а вскоре и сам штурм, и Юрий Игнатьевич забыл Питирима Кукк-Ушкина на долгие годы, а потом и вовсе забыл. Он любил только приятных добрых чудаков, а чудаков отталкивающего свойства даже и чудаками не считал, милостивые государи.

Четвёркин заканчивал свой рассказ, прогуливаясь по тихой набережной канала вдоль фасада серого дома, и Гена внимал ему, прогуливаясь рядом. Друзья, разумеется, и не подозревали, что сверху, сквозь июньскую листву за ним наблюдает узкое и желтое лицо, похожее на тусклый фонарь прошлого века.

— Дружище Юрий Игнатьевич, а вы не можете вспомнить тот портрет, под которым стоял сундучок? — спросил Гена.

— Там было очень темно, и портрет темный, сделанный не позднее семидесятых годов девятнадцатого века, дружище Гена. Кажется… синий морской мундир… два ряда серебряных пуговиц… по-моему, низший офицерский чин… и неотчетливое желтое лицо, словно керосиновый фонарь… должно быть, живописец был не особенно искусен, да и краски не самого отменного качества…