Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

Начальство все это пронюхало. Чтобы не дать возможности разбежаться крестьянам и скорее покончить с расправой, село было со всех концов оцеплено охраной. На третий или четвертый день после случая с отцом был созван сход всего села. Но на сход никто не вышел.

Тогда стали собирать крестьян силой. И когда согнали всех мужиков села на церковную площадь, сюда прибыли исправник, земский начальник и управляющий имением князя Голицына.

Началась поверка собравшихся, а затем выявление активистов. Управляющий первой зачитал фамилию моего отца, но его не было. Вышел мой брат Антон, который сказал, что отца нет. Ему приказали найти и привести. Брат пришел домой. Он знал, где скрывается отец, и был рад, что его отпустили. До ночи Антон просидел на сеновале, а с наступлением ночи скрылся, так же как и отец.

На площади царские палачи отобрали сорок человек передовых крестьян, оцепили их конным конвоем стражников и жандармов и, избивая публично плетьми, погнали в имение.

Оставшиеся на площади мужики долго не хотели расходиться. Они охали и вздыхали, но поделать ничего не могли – сила была на стороне помещика…

Целых полмесяца держали мужиков в имении. Что только не делали с ними: избивали плетьми до потери сознания, заставляли работать день и ночь. Затем повторяли допросы и снова били.

Несмотря на жестокий террор, крестьяне всем селом начали требовать освобождения забранных крестьян. Писали прокурору. Что подействовало, трудно сказать, но всех мужиков отпустили, установив над ними строгий надзор. Особенно строгий надзор был установлен над нашим домом. К нам ежедневно приходил стражник для обыска. Искали отца и брата. Наш дом со стороны жандармов считался подозрительным, опасным.

Как бы стиснув от зубной боли зубы, шатрашанцы мужественно переносили произвол царской вооруженной банды. Пьяные стражники днем и ночью врывались в дома крестьян, делали как бы обыски и облавы, на самом же деле грабили крестьян и издевались над ними. Особенно бесцеремонно стражники обращались с нашей семьей. Под предлогом строгого надзора за нашим домом пьяные стражники врывались к нам в любое время. Обнажив шашки, они шарили по углам, как бы ища спрятавшихся отца и брата. На самом же деле брали что попало под руку и несли все это в имение. Мать молчала, когда происходил этот грабеж. Она только старалась уберечь нас, своих детей.

Видимо, для окончательного завершения подавления крестьянского восстания в конце февраля в селе проводился подворный обыск. Начальство, наверное, беспокоило наличие у крестьян политических прокламаций и брошюр, так как их извлекли до этого очень мало. Кроме того, при обыске изымали все, что хотели, что являлось ценным для наживы. Было известно, что тот самый исправник, который избил отца, шел с обыском, во главе стражников, по улице, где жили мы. В семье у нас, после того как скрылись отец и брат, я остался из мужчин самый старший.

Я знал, что у нас в доме имелись политические брошюрки, но поскольку нас часто посещали стражники и производили обыск и раньше, то я не только политические брошюрки, но и все более или менее подозрительные книги надежно спрятал на чердаке.

Обыск у нас длился недолго, главным образом, стражники рылись в книгах. Правда, книг у нас было немного, их все и перелистали стражники на глазах исправника, который руководил обыском.

Не найдя ничего компрометирующего среди книг, исправник начал злиться и багроветь. Ему на глаза попались две книги, лежавшие на полке, – «Воскресение» Л.Н. Толстого и «Обрыв» И.А. Гончарова. Исправник приказал мне подать их ему. Когда я доставал эти книги, стражник, стоявший рядом со мной, начал бить меня нагайкой. Я ожидал этого, но все же книги выпали из моих рук, и я, окаменев, сжал зубы. Я не плакал, это еще больше раздражало исправника. Но бедная моя мать упала в обморок, а затем, опомнившись и придя в себя, она бросилась на колени перед исправником, прося для меня пощады.

Исправник пренебрежительно отвернулся от матери и грубо сказал:

– Ваш сын весь в отца, примите меры хорошего воспитания, а то ему плохо будет.

Слова исправника меня не напугали, а обрадовали. У меня даже боль от нагайки прошла, а в голове промелькнула мысль: ох, хорошо, что я буду таким, как мой отец, как все те наши односельчане, которые так мужественно переносят побои и ничего не боятся.

Не зная, что еще сделать, исправник обратил внимание на дрова, лежавшие около печки для просушки. Он приказал эти дрова немедленно отнести в имение, тогда как большая часть дров, которая лежала во дворе, осталась нетронутой.

Затем он допрашивал мать и меня – где скрывается отец. Мы единогласно заявили, что ничего не знаем. Недовольный результатами обыска, раздраженный исправник ушел с нашего двора.

Я с трудом запряг лошадь в сани, повез дрова в имение. Когда я въезжал в усадьбу, увидел пьяных стражников, которые чем-то занимались, то ли ружейными приемами, то ли чисткой оружия. Ехать мне нужно было мимо них. И вот когда мои сани были напротив них, один из стражников нарочно прицелился в меня из карабина. Я в душе сильно перепугался и невольно прилег в санях вниз лицом.

Вдруг услышав хамский смех, я понял, что стражники смеялись надо мной.

Сбросив быстро дрова, я возвратился домой. Мать схватила меня в объятия и долго плакала около меня. Я не находил слов для ее утешения.

До марта 1906 года тянулось следствие по делу восстания шатрашанцев. Следствие вели губернские следователи, побоев стало меньше. Да и большинство стражников и жандармов уехали из села. Ушел из села и полк драгун. Отец и брат вернулись домой. Их долго допрашивали. А затем был суд над всеми крестьянами села, которые привлекались по делу крестьянского восстания.

Десятерых суд приговорил к двум годам тюрьмы. Среди этих десяти был и мой отец. Другим тридцати крестьянам, в том числе и моему брату Антону, дали по одному году тюрьмы. С апреля все осужденные сидели в городе Буинске – в уездной тюрьме.

Один только раз мне пришлось увидеть отца, и то издали. Заключенные ходили по двору тюрьмы. Это было в начале июня.

Шатрашанцы приготовили сухарей, которые послали в тюрьму для передачи своим землякам, так как они голодали. Но голодали не только в острогах, голодали мужики и рабочие всюду. И часто можно было слышать на улице села протяжную песнь,