Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо - Эрнст Юнгер

Старший лесничий сидел за грубым столом из красноватой ольхи, в сумерках излучавшей фосфорический свет. Он был занят чисткой маленьких вращающихся зеркал, которыми осенью приманивают жаворонков. После приветствий между нами завязалась оживленная беседа о том, как охотиться на синего ужа, живущего на склонах гор. Я заметил, как в ходе беседы он незаметно изменил положение зеркальца для приманки жаворонков, и потому постоянно был начеку. Вообще его поведение было очень странным. Несколько раз в ходе спора он вместо ответа вынимал из кармана разные манки и принимался свистеть, крякать или подражать звукам косули. А в самые важные моменты разговора он хватал большой деревянный гудок и издавал звуки, напоминавшие мне часы с кукушкой. Я понял, что так он смеялся.

Несмотря на всю свою путаность, наша беседа неизменно возвращалась к одной и той же теме. Разгорячившись, он повторял:

— Важнее всего в этих лесах синий уж, потому что он заманивает в мои владения лучшую дичь.

А я напрасно пытался его остудить:

— Но ведь на склонах, где живет синий уж, никогда не бывает людей.

Казалось, возражение его особенно развеселило, ибо стоило мне произнести эту фразу, как он взял свой шутовской деревянный гудок и принялся кричать кукушкой. Научившись у Нигромонтана понимать даже древние фигуры иронии, я мудро отказался от возражения.

Мы долго спорили, пускаясь в хитросплетения, иногда переходившие в настоящий язык знаков. Наконец Старший лесничий прервал разговор:

— Я вижу, вы умеете не хуже меня понимать язык иероглифов. После Пороховой головы вы первый, кто может попробовать сам. Поднимитесь-ка сами к склонам и посмотрите, что происходит там наверху!

Итак, я отправился в путь, сопровождаемый доносившимся откуда-то из леса кудахтаньем огненной курицы, изображения которой можно видеть на гербах мавританцев. Когда солнце стояло в самом зените, я вышел из леса и оказался в знойной и пустынной долине, поросшей приземистым чертополохом. Эта разновидность чертополоха почти лишена стеблей и своей формой напоминает зубцы розы ветров, отчего и называется колючником. Кое-где виднелись редкие островки молочая. Множество узких заросших троп рассекали заросли кустарника во всех направлениях. И повсюду были синие ужи. Увидев змей, я очень обрадовался и подумал: вот и выходит, что старый лис применяет совсем дешевые трюки. Такой вывод я сделал потому, что их тела были завязаны морским узлом: значения этого мог не понять лишь тот, кто встречался с подобной уловкой впервые. Тем не менее я притаился за кустом и караулил всю вторую половину дня, не заметив, разумеется, ни одного человека.

Под вечер появилась какая-то старая-престарая женщина, державшая в руках небольшую лопатку. Она присела на корточки на самом виду и вырыла прямоугольную яму величиной примерно со столешницу. Спустившись в нее, она стала вынимать с каждого угла по горсти земли, произносить заклинание и бросать через плечо. Каждый раз штык ее лопаты вспыхивал подобно зеркальцу.

Мне так захотелось узнать, чем занимается эта старуха, что я, совсем позабыв об ужах, подкрался к ней сзади и прошептал:

— Эй, матушка, что это ты тут делаешь?

Она обернулась без тени удивления, как если бы ждала меня, внимательно посмотрела и усмехнулась в ответ, прошипев так, что кровь застыла от страха:

— Сыночек, не твое это дело. Узнаешь, когда придет время!

И тут вспышкой молнии меня озарило, что я все-таки попался Старшему лесничему в сети. Я проклял всю свою рассудительность вкупе с заносчивостью, которые впутали меня в это дело, ибо слишком поздно понял, что был слеп, увлекшись своей операцией и перестав видеть оплетшие меня нити. Ведь я оказался тем самым адептом, тем человеком, которого он хотел уничтожить, той самой дичью, которую заманил синий уж!

Юберлинген

На борту, первый день в столовой. В это время корабль обычно проходит мимо Мальдив, и, как обычно, лишь появляется рыба-меч, начинается перекрестный огонь тостов и намеков. Никто не раскрывает тайну, но, поскольку рыба приготовлена alia cremonese( По-кремонски (ит.)), корабль, скорее всего, отчалил от берега совсем недавно. И в самом деле, на капитанском столике горит красный букет тигровых лилий, а из-за него выглядывает какое-то новое лицо: невысокий, малоприятный парень со свиными глазками. В баллотировании, видимо, никто не участвовал, потому что такому типу не дали бы ни одного белого шара и он никогда не проскользнул бы на судно. Во время этих размышлений я получаю от него записку через стюарда, который против всех приличий подходит ко мне строевым шагом. В записке просьба оказать ему честь и представить его публике. Его имя мне якобы должно быть известно, потому что он прославился как изобретатель, введший на всех кораблях мира рекордный винт. Итак, мне волей-неволей приходится встать и произнести в его адрес тост, который остальные поддерживают с кислым выражением лиц. И вот этот тип надувается от спеси, встает с места и начинает похваляться, рассказывая, между прочим, как вызвал в Париже инфляцию. В доказательство этого он демонстрирует фрак с большой розеткой ордена Почетного легиона, который ему якобы обошелся в пустяковую сумму. «А вот еще один фрак, за него любой портной потребовал бы втрое дороже», — и с этими словами он поворачивается к нам спиной, показывая свой неимоверный горб. Наш хохот раззадоривает его, и он, пританцовывая, начинает двигаться между столиками мелким, заискивающим шагом. Но во время очередного вращения он падает на пол. Скорее всего, он проглотил кость, как часто случается с теми, кто никогда не пробовал блюдо alia cremonese. Тут же появляется наш доктор с черно-красно-черной повязкой мавританцев, виднеющейся из-под наброшенного в спешке операционного халата. Он моментально оценивает ситуацию, ибо сделанный им разрез больше напоминает глубокий след от удара оружием, проходящий по всей длине фрачного выреза на груди. Публика наблюдает за этим с радостью, немного омраченной из-за испорченного аппетита.

А тем временем запатентованные винты уносят нас с великолепной и неизменной быстротой вперед.

Лейпциг

Мне снилось, будто я жду поезд на каком-то маленьком заброшенном вокзале с жужжащими мухами. Когда унылый вид зала ожидания мне опротивел, я попытался выместить злобу на служащих: подзывая их, словно какой-то важный господин, я требовал то одного, то другого. В конце концов, они позвали начальника станции, который подобострастно передо мной извинился и попросил все-таки ничего не записывать в Книгу жалоб. Поскольку я был непреклонен, ему все же пришлось ее принести. Я приготовился писать злобное письмо. Но и здесь вдруг возникли какие-то препятствия. Чернила были высохшими, мне пришлось просить ручку, потом еще что-то и еще. Постепенно дело обернулось не в мою пользу: служащие стали угрожать мне санкциями, потребовали предъявить билеты и удостоверения; в итоге я пропустил поезд и весь погряз в хлопотах.

Дальше можно было бы, например, представить себе, что служащий начнет вынуждать меня взять книгу и вписать туда жалобу, строки которой затем обернутся целым роем неприятностей.

Далем

В послеобеденное время я совершал привычный обход оранжерей, желая расширить свою «Критику орхидей» и руководствуясь правилом говорить об этих цветах как об актрисах. Смысл упражнения в том, чтобы долго созерцать их неподвижным бездумным взглядом, пока во мне само не зародится слово, которое отвечало бы их существу.

Например, я обнаружил, что катлея похожа на креолку, тогда как ванда отдаленно напоминает малайку. Дендробии — это волшебные лампы радости, а цимбидии — мастерицы тайнописи, повторяющейся в узорах древесины. Прекраснейшие из них я видел в Сантусе, в Индигена-парке, но не смог рассмотреть их поближе. Стангопея приглашает остановиться — в ней, как и в тигровой лилии, прекрасное неотделимо от опасного.

Пока я предавался своим наблюдениям, через оранжерею провели группу слепых детей, они шли по двое-трое, держа друг друга за руки. Присоединившись к ним, я заметил, что в руки им давали горшки с цветами, которые они нюхали и пробовали на ощупь. Те растения, что их особенно привлекали, показались бы зрячему человеку, наверное, чем-то малоинтересным. Так, они окружили новозеландский псевдопанакс с жесткими и острыми, как наконечник копья, листьями. Вообще же я заметил, что дольше всего они задержались в отделе австралийской флоры — вероятно, потому, что благодаря сухости лучше вырисовывается пластика растений.