Заповедник снов - Елена Картур

Регди занимал свою должность уже пятый год, и при дворе его не любили: за неуступчивый характер, за полное отсутствие подхалимства. Должность обязывает, кто бы еще из этих завистников подумал о том, насколько это непросто — изображать из себя королевскую совесть и тщательно просчитывать, за какую правду тебя, хоть и скупо, но похвалят (кто ж любит свою совесть?), а за какую ничего, кроме неприятностей, для себя не наживешь. И главное, не солгать ни словом, уж на такое у Его Величества чутье было просто звериное.

Советник сам не заметил, как, задумавшись, вновь вернулся к работе, читая и сортируя почту. Важное в одну стопку — прочитать, ответить немедленно, то, что может подождать — в другую, и самая маленькая стопка — всяческие глупости, вроде прошений от неких не внушающих доверия личностей и любовных записок от экзальтированных придворных дам, это и читать не стоит, на растопку пойдет. Свою почту он предпочитал разбирать сам, хотя давно мог бы нанять секретаря. Но посторонним советник не доверял, а из немногочисленных своих людей, заслуживших доверие, не было никого, кого стоило бы ради столь незначительного дела отрывать от куда более важных обязанностей.

От размышлений его оторвала сунувшаяся в очередное письмо любопытная драконья морда, чуть не пропоровшая короткими, но острыми рожками бумагу. За что между этих рожек и схлопотала щелбан.

— Не лезь, — строго велел советник, — все равно же ничего не понимаешь. — И тут же хмыкнул мысленно, поймав себя за разговорами с неразумным зверем. А с другой стороны, даже собаки в человеческой речи что-то понимают, а уж драконы куда как умней собак. В чем советник с некоторым изумлением и убедился, когда дракона вдруг стремительно метнулась по столу, схватила когтистыми лапками лист бумаги и перо, а затем начала им что-то увлеченно карябать, держа неловко и поминутно роняя кляксы. Спустя какое-то время бумага была быстро подсунута советнику под самый нос. Вглядевшись в неловкий рисунок, Регди порядком оторопел: несмотря на сильную корявость и множество клякс, на бумаге ясно и без напряжения угадывалась кривая рожица с ехидно высунутым языком.

"Художественным талантом мой фамильяр, уж, точно, не обладает", — с некоторой растерянностью подумал Регди.

Ночь в бочке прошла вполне благополучно, если, конечно, не считать рассола, в котором пришлось сидеть погрузившись чуть ли не наполовину и скуки. Единственный огурец я, естественно, съела, ибо за последние сутки ела всего лишь дважды — если считать ягоды в лесу и то, чем меня кормили похитители — и не сказать, чтобы досыта. Огурец, впрочем, проблемы не решил, но было хоть не так обидно оказаться в этой ловушке, все ж, какая-никакая, добыча.

Попытка выбраться, как и ожидалось, ни к чему не привела. Даже не смотря на то, что крышка, как потом выяснилось, закрылась неплотно, оставив небольшую щель. Об этом я догадалась, уловив в одуряющем запахе рассола тоненькую струйку свежего воздуха. Если тщательно присмотреться, эту щель даже можно было заметить, и не увидела я ее сразу лишь потому, что в кухне тоже было темно, и разница в освещении не была так уж заметна. Да только щель эта мне ничем не помогла: взлететь, как уже говорилось, места не хватило, а за гладкие стенки бочонка я просто не смогла зацепиться. Пожалуй, предположения о том, что я, вообще, смогу добраться до верха бочки, были излишне оптимистичны. Не с моими тупыми и не слишком длинными коготками, нет, если бы стенки бочки были из мягкой древесины и не такие гладкие, может, что и вышло бы. А так… а так я просидела до утра, пока крышка над моей головой не заскрипела, и в бочонок не сунулась чья-то лохматая голова.

Ой, что ж ты так кричишь-то, болезный? Можно подумать, страшное чудовище нашел. Были бы у меня уши, свернула бы в трубочку. Ужас-то какой, и почему у драконов все такое чувствительное? И слух, и обоняние, у меня, мало того, что от запаха рассола уже голова кружится, так от этого вопля еще и болит. Дальше возник совершенно нездоровый ажиотаж, создалось впечатление, что я тут очень редкая и весьма непростая зверушка. Одно радовало: обращались со мной бережно. Охали, ахали и показывали пальцами, но хотя бы этими же пальцами не тыкали и руками не хватали. Затем пришел немолодой седовласый мужчина со строгим лицом и буквально несколькими словами всех утихомирил. Но что неприятно, местный язык я по-прежнему не понимала. Довольно странное явление, получается, что понимаю я теперь только своего "хозяина"? Это плохо. Придется учить язык, а еще грамоту. Совсем замечательно было бы где-нибудь местный букварик раздобыть. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что в качестве обычного домашнего питомца долго не протяну. Может быть, в чужом и непривычном теле еще можно как-то жить, но вот жить в отсутствии перспектив и возможности хоть какого-либо общения, точно, невозможно.

А пока что, за невозможностью объясниться с окружающими людьми, пришлось использовать мимику, которая, как ни удивительно, оказалась не только весьма выразительной, но и вполне для людей понятной. Это радовало. Во всяком случае, меня накормили, а вот затем начался процесс не слишком приятный. Меня решили вымыть, нет, я не была против, и запах рассола уже самой порядком надоел, и воду я люблю. Однако же холодная вода в тазике и речка — это две большие разницы, и грубая холстина, царапающая чувствительную чешую — ну, что за глупость, скажите мне, чешуя, а чувствительней кожи?! — это не слишком приятно. Счастье что при всей чувствительности моя чешуя оказалась достаточно прочной, рассол ее не разъел.

Затем меня отнесли к хозяину и вручили из рук в руки. Клетка была вполне ожидаема, я даже не пыталась сопротивляться, послушно позволив себя в ней запереть. Однако же перспектива в любой момент оказаться запертой в клетке меня совершенно не устраивала. Тут было два выхода. Сомнительный: попытаться стащить ключик, но вряд ли такой номер пройдет больше одного раза, да и тот не гарантирован. И второй… тоже сомнительный: попытаться объяснить человеку, что я, вообще-то, существо разумное и поддающееся обучению. Я, в общем-то, и так собиралась поступить подобным образом, тем более, что еще вчера выдала себя с головой, но вот тут до сих пор возникали некоторые сомнения. До какой степени следует демонстрировать свою разумность? Придерживаться выбранного вчера решения изображать сообразительного ребенка или следует показать чуть больше? А главное, каким образом продемонстрировать, что я не только разумна, но и, что гораздо важней, готова идти на контакт?

Раздумывая над этим вопросом, я тренировала на "хозяине" способность выражать свои эмоции взглядом. Так прекрасно подействовавшие на слуг взгляды им были проигнорированы. Человек равнодушно поставил мою клетку на край широкого письменного стола и, больше не обращая ни на что внимания, занялся своими делами. Что-то сосредоточено писал, время от времени, окуная длинное перо в чернильницу, просматривал какие-то бумаги, затем запаковал несколько исписанных листов в желтоватые, украшенные вензелями конверты, капнул некой разогретой над свечой массой на клапаны конвертов и поставил оттиск. Это сургуч или воск, а может, нечто, заменяющие их в этом мире?

Я совсем не ожидала, что меня внезапно выпустят из клетки. Подействовали жалобные взгляды? Эм… что-то не верится, этот человек не похож на того, кто из-за подобных мелочей меняет свои решения. "Хозяин", надо бы узнать, как его зовут, кстати, посмотрел на меня весьма задумчиво, весь его вид выражал некоторое сомнение, словно бы он никак не мог решить, что же со мной делать. С одной-то стороны, в клетке запереть — проще всего, а с другой, по какой-то причине, это нежелательно. Мне кажется, или этому человеку от меня что-то нужно? Ну, или очень хочется в это верить, потому что так, все-таки, спокойней. Я его, честно говоря, совсем не понимаю.

Мужчина, очень скоро забыв про меня, опять вернулся к своим делам. Стало скучно, но выбираться из клетки я немного опасалась, резонно предположив, что, если буду мешать, меня в ней снова запрут. Все-таки, не выдержав долгого бездействия, я рискнула осторожно сунуть любопытный нос в бумаги, собственно, лишь для того, чтобы посмотреть, на что похожи местные буквы. За что тут же получила по лбу. И меня осенило! Если говорить и писать я не могу, значит, надо рисовать! Неразумные животные рисовать не умеют. Ну, то есть, я, вообще-то, тоже не умею, но уж что-нибудь, хоть кривенько, изобразить смогу. Сказано — сделано, тело действует очень быстро, только подумать успевай. Единственно перо держать неудобно, лапы у меня почти как руки, да только пальцы коротковаты, и когти ощутимо мешают. А я, и так-то, невеликий мастер. Нарисовала, сунула под нос мужчине. Тот оторопел, затем высказался относительно художественного таланта.

Демонстративно поворачиваюсь к нему задом, мол, обиделась. На самом-то деле ничего подобного, смысл на правду обижаться? Но как ему еще дать понять, что я человеческую речь понимаю, а не только на интонации реагирую?