Море ясности - Лев Правдин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без тела — душа мертва. Это отлично понимали старые мастера. Они умели изображать и тело и душу.
Елена Карповна, не отводя глаз от дорогого подарка, думала, что вот так соединить в одно целое по-детски чистую манеру старых мастеров с лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли — под силу только настоящему, великому мастеру.
17
С трудом оторвавшись от «Лебеденочка», Елена Карповна вспомнила о том, что надо идти на работу. Но даже и это не погасило выражения умиленности на ее темном лице, и оно как-то даже посветлело и расцвело. Она даже улыбалась.
Она любила платья, сшитые из серого холста и украшенные росписью. По вороту, на груди и на рукавах она сама красками по трафарету наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:
— Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!
В прихожей ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли стружки на полу около парадной двери. Она подняла глаза. Над дверью на косяке была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова внуку Владимиру Вечканову».
Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания и его связь с тем подарком, который она получила. Она только никак не могла поставить знака равенства между этими двумя ценностями. Он получил душу дома — сомнительное приобретение, если иметь в виду происхождение этой души, а ей досталась вещь бесспорно драгоценная. Тут уж никакого сомнения быть не может.
Но все же она не была уверена, что здесь нет подвоха. Старик способен на всякие выдумки.
В платье из серого холста и такой же панаме на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно стояла перед наглухо заколоченной дверью, пытаясь проникнуть в замыслы старого мастера. Но эта дверь тоже оказалась заколоченной наглухо.
Так же торжественно и с тем же выражением недоумения она повернулась к другой двери, ведущей на двор, и выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.
Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто уже не верил весне — все были убеждены, что наступило лето.
Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и розовое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо сына и ликующе напевала одну только фразу:
— А мы деда проводили, а мы деда будем ждать…
По-видимому, этого было вполне достаточно для ликования.
И, увидев Елену Карповну, она не могла да и, наверное, не пожелала скрывать своей радости. Она только слегка повела плечом, как, наверное, птица крылом, желая прикрыть своего птенца. Но, заметив улыбку на темном лице Елены Карповны, она немного растерялась:
— Доброе утро.
Она знала, что Елена Карповна за последнее время возненавидела ее, догадывалась, за что, и вдруг такая улыбка.
Она еще больше удивилась, когда Елена Карповна подошла, через ее плечо заглянула в лицо ребенка и вроде как бы с недоумением произнесла:
— Лебеденочек…
Приняв недоумение за вопрос. Валя торжествующе ответила:
— Да!
18
Прошлое напоминает о себе всегда не вовремя, когда его совершенно не ждешь. И на этот раз оно выбрало для своего появления время, самое неподходящее для раздумий: вечер после жаркого дня, когда даже солнце кажется утомленным своим же собственным неистовством.
Это было в конце августа в субботу, и поэтому Валя пораньше вернулась домой, захватив из яслей сына. Она уже успела сделать все по дому и сейчас отдыхала на теплой траве в тени дома.
Отец, приладив под навесом верстак, мастерил внуку манеж, который он собирался установить в большой комнате, зная, что скоро тому сделаются тесны материнские колени, если уже и сейчас не лежится спокойно, вон как он работает.
Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался на материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться с живота на спину, и тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. Со спины на живот он уже умел перекатываться без посторонней помощи.
На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Он несколько отошел после своего нелепого и явно запоздалого объяснения в любви и сейчас мог разговаривать с Валей просто так, как со старой знакомой или как с квартирной хозяйкой, хотя она с того дня начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.
Зеленый двор, красный сарафан Вали, ее загорелая шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке, которую создает неяркая вечерняя тень, могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха желтых стружек — вся эта мирная картина чудесно освещена предзакатным спокойным светом, придающим мягкий колорит этому вполне библейскому сюжету.
«Все повторяется, — подумал Валерий Ионыч, стоя на крыльце, — вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф—плотник. Форма одна, а содержание? Святая дева — член завкома, Иосиф — мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего неизвестно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нам теперь удастся покончить с этим божественным библейским варварством?»
Эти его размышления были прерваны словами святой девы:
— Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной мальчишка. Ну что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!
В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ему нисколько не стыдно, наоборот, он-то вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к своей груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки.
Ей необходимо было встать, чтобы снять с веревки сухую пеленку. Заметив ее движение, художник спросил:
— Вам помочь?
— Ну, конечно, — засмеялась Валя. — Вот та, крайняя, наверное, высохла…
— Эта? Я не сказал бы…
— Ну, тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…
Она продолжала смеяться, смотрела, как он приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое — Михаил Снежков.
Калитка была закрыта неплотно, осталась неширокая, в ладонь, не больше, щель. И он стоит там и смотрит в эту щель. Неизвестно — была ли приоткрыта калитка или он ее нарочно открыл? Только сейчас или уж давно?
Ей почему-то сделалось очень страшно, она крепче прижалась к теплому телу сына и подумала, что она сейчас же упадет, если не будет за него держаться. А он все смотрит, смотрит, так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.
Вдруг стукнула калитка, и видение исчезло.
Оказывается, прошло так мало времени, что она не успела — перестать смеяться, а Валерий Ионыч еще был на полпути к ней. А ей показалось: прошла вечность.
Только потом, оставшись одна, она вспомнила его лицо, его тоскующие глаза и поняла, что он приходил для того, чтобы простить ее, и тут возникло какое-то препятствие, помешавшее ему сделать это.
Что это за препятствие, она так и не узнала тогда…
Вот так начал свою жизнь Володя Вечканов.
19
Когда Володя был маленький, то не мог выговорить сложного имени художника — Валерий Ионыч — и звал его просто: Ваоныч.
В два года Володя уже позировал Ваонычу для его картины, которая прославила его. Было это так. Рано утром художник умывался во дворе. Из дома вышла Володина мама в своем домашнем цветном сарафане и остановилась на крыльце. На ее плече сидел голый двухлетний Володя. Он, растопыривая пальчики, хватал розовый воздух и требовал:
— Дай!..
— Ну, что тебе дать, ну что, что? — счастливым голосом строго спрашивала мать.
— Дай!..
Художник засмеялся.
Мать тоже засмеялась, смущенная тем, что посторонний человек подсмотрел ее откровенную гордость.
— Дай, дай. Весь мир тебе дать и то мало будет, — с притворной ворчливостью проговорила она.
И вдруг Ваоныч перестал смеяться, лицо его побледнело.
— Весь мир, — задумчиво повторил он. — Да, пожалуй, ему будет мало, если только весь этот наш мир…
И вдруг он оживился, подбежал к крыльцу и попросил:
— Знаете что, Валентина Владимировна, постойте так немного. Сколько сможете. Я сейчас.
