Карьера доктора Фануса - Махмуд Теймур

Радушие на его лице подернулось тенью безразличия, однако, по-видимому, он еще не потерял надежды заполучить клиента.

— Храни Аллах его душу, это был прекрасный человек, — вымолвил он.

Боль, таившаяся внутри, не давала мне уйти, я решил сделать попытку:

— Отец говорил мне о благочестивом святом по имени Заабалави, которого он встречал в доме вашей чести… Ах, сударь, он мне очень нужен, — если, конечно, он еще среди живых.

Апатия разливалась по его лицу все шире, поглощая все эмоции. Я не удивился бы, если бы он выставил меня за дверь, а со мной вместе и всякое воспоминание о моем отце.

— Это было очень давно, — проговорил он тоном, явно показывавшим, что прием окончен, — и я его едва припоминаю.

Я встал с кресла, чтобы успокоить хозяина, но, уходя, все же спросил:

— А правда он был святым?

— Мы смотрели на него как на чудодея.

— Где же его теперь найти? — спросил я, сделав еще шаг в направлении двери.

— Насколько мне известно, Заабалави ютился в общежитии Биргави при Аль-Азхаре[9], — ответил он, перебирая какие-то бумаги на столе, всем своим видом показывая, что больше рта не раскроет. Кланяясь и рассыпаясь в благодарностях и извинениях, я покинул комнату. В голове у меня от смущения стоял шум, так что я не слышал, что происходит вокруг.

Я отправился в общежитие Биргави, расположенное в старом, густонаселенном квартале. Оказалось, что время поглотило почти все здание, оставался только ветхий фасад да дворик за ним, якобы находившийся под присмотром — на самом-то деле его использовали как помойку. В заколоченной входной нише расположился с лотком старинных книг по теологии и мистицизму какой-то невзрачный паренек, еще неоперившийся юнец.

На вопрос о Заабалави он поднял на меня узкие воспаленные глаза и с недоумением сказал:

— Заабалави! Благодатные небеса! Когда же это было?! Да, верно: он жил в этом доме, пока в нем еще можно было жить, сиживал вот здесь и рассказывал мне о старине… Но где его сейчас искать?

Огорченно пожав плечами, он отошел, чтобы обслужить появившегося покупателя. А я двинулся дальше — расспрашивать окрестных лавочников. Одни — и таких было немало — ничего о нем не знали, даже имя им было незнакомо, другие элегически вспоминали счастливые времена, проведенные с ним, но понятия не имели, где он теперь, третьи открыто насмехались над этим человеком, называли его шарлатаном и советовали мне лучше обратиться к врачам — будто я к ним никогда не ходил! Так мне и пришлось вернуться домой ни с чем.

Дни летели, как невидимые пылинки, и страдания мои усиливались, — я понял, что долго не протяну. Снова я припомнил Заабалави, и надежда на его благость затеплилась во мне. Тогда мне пришло на ум обратиться к шейху квартала. Господи, это же так просто, с этого надо было начинать! Комнатенка этого шейха была похожа на тесную лавку, но в ней был телефон и письменный стол, за которым я его и застал. Поверх галабийи на нем был надет пиджак. Я подождал, пока уйдет посетитель, с которым он беседовал. Про себя я решил, что с этим шейхом надо разговаривать просто.

Прошло совсем немного времени, и шейх приветливо пригласил меня сесть.

— Мне нужен шейх Заабалави, — проговорил я, отвечая на его вопрос о цели моего прихода.

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением — примерно так же глядели все, кого я спрашивал прежде.

— Во всяком случае, — сказал он, сверкнув в улыбке золотыми зубами, — он еще жив. Но вся загвоздка в том, что у него нет постоянного адреса. На него можно натолкнуться, прямо выйдя отсюда, а можно искать месяцы — и все безуспешно.

— Так даже вы не можете найти его?!

— Даже я. Про него ничего нельзя загадывать, но слава Аллаху, что он еще жив!

Он пристально поглядел на меня и прошептал:

— А что, совсем дело плохо?

— Да.

— Да поможет тебе Аллах! Но давай подойдем к этому рационально.

Он развернул лист бумаги и с неожиданной быстротой и ловкостью набросал на нем полный план района, отметив все кварталы, улицы, переулки, проходы и площади. Посмотрев с удовольствием на свое произведение, он перешел к объяснениям:

— Здесь жилые дома, это — квартал парфюмеров, это — медников, вот полиция, а это — пожарники. С планом легче ориентироваться. В кофейнях надо искать особенно тщательно, а также в местах, где собираются дервиши, в мечетях и молельных домах и еще у Зеленых ворот. Иногда он скрывается среди бродяг, тогда его не узнать. Сам-то я несколько лет его не видел. Дел у меня всегда полно, и только твои расспросы вернули меня во времена счастливой юности.

Я уставился на набросок, не зная, что делать. Тут зазвонил телефон, и он поднял трубку.

— Бери, — пододвинул он ко мне бумагу, довольный собственной щедростью. — Слушаю. К вашим услугам.

Свернув план, я вышел на улицу и отправился бродить по кварталу. Я шел от площади к площади, от улицы к улице, спрашивая о шейхе всех, кто мне казался старожилом. Наконец владелец гладильни сказал мне:

— Иди к каллиграфу Хасанейну в квартале Умм ал-Гулам, они ведь были друзьями.

И я отправился в Умм ал-Гулам. Старика Хасанейна я нашел в узком и глубоком ущелье — лавке — согнувшегося над работой. Лавка была забита вывесками, банками с краской, насквозь пропитана странным запахом — смесью клея и благовоний. Старик сидел на козлиной шкуре перед доской, прислоненной к стене, он уже вывел серебром посреди доски слово «Аллах» и теперь был занят его украшением. Я остановился за его спиной, боясь помешать, спугнуть вдохновение, водившее кистью. Минуты шли, моя деликатность начинала перезревать — тут он вдруг довольно любезно сказал:

— Да?

Поняв, что он заметил мое присутствие, я представился и добавил:

— Мне говорили, что шейх Заабалави — ваш друг, а я его ищу.

Его рука приостановилась. Не без удивления он окинул меня взглядом.

— Заабалави! Слава Аллаху! — сказал он со вздохом.

— Он ведь друг вам? — настаивал я.

— Был когда-то. Загадочный человек. Зачастит к тебе, люди подумают — вот близкие и добрые друзья. А он исчезнет — как не бывало. Но святых ведь не судят.

Надежда моя угасла, будто перегорела лампочка.

— Он приходил постоянно, сидел здесь, — продолжал старик, — мне стало казаться, будто он часть всего, что я пишу. А где он теперь?..

— Он жив еще?

— Несомненно. Ах, какой тонкий вкус был у этого человека — благодаря ему я написал лучшие свои работы.

— Богу известно, — сказал я глухим голосом: пепел моих надежд душил меня, — как он мне нужен. Уж кому, как ни вам, знать, зачем его ищут…

— Да, да, конечно. Пусть поможет тебе Аллах восстановить здоровье. Он… он — человек и больше того… — широко улыбнувшись, он вдруг добавил: — Лицо его светится такой красотой! Но где он?

Я вскочил на ноги, пожал ему руку и вышел. Вновь я брел по кварталам, из одного в другой, спрашивая у всех, кто, как мне казалось, по возрасту или опыту мог оказать мне помощь. Какой-то продавец люпина сказал, что встречал Заабалави совсем недавно в доме шейха Гадда, известного музыканта.

Вот и особняк в Табакшийе, где живет шейх Гадд. Хозяина я застал в изысканно убранной комнате, всё, даже сами стены, дышало благородной стариной. Он сидел на диване, рядом лежала его знаменитая лютня, хранившая самые прекрасные мелодии нашего века. Из глубины дома слышался шум — звон посуды на кухне, возня детей. Поздоровавшись и представившись, я был поражен сердечностью его приема. Ни словом, ни жестом не выразил он удивления моим визитом и не проявил вульгарного любопытства. Деликатность и радушие хозяина ободрили меня.

— О шейх Гадд, я — поклонник вашего таланта, просто зачарован вашими песнями.

— Благодарю, — улыбнулся он.

— Извините за беспокойство, — продолжил я, смешавшись, — но мне говорили, что Заабалави — ваш друг, а он мне очень нужен, необходим.

— Заабалави? — переспросил он, хмуря лоб и пытаясь сосредоточиться. — Он нужен вам? Помоги вам Аллах, ибо кто знает, где Заабалави?

— Разве он к вам не приходит?

— Приходил прежде. Может зайти и сейчас, а может и до самой смерти не появится.

Я громко вздохнул и спросил:

— Почему он такой?

Шейх коснулся рукой лютни, засмеялся:

— Таковы уж эти святые!

— Хотел бы я знать, всегда ли люди так мучаются, страдают, разыскивая его…

— Страдание — часть лечения.

Он взял смычок, струны под его рукой издавали нежные звуки. Я рассеянно следил за его движениями, потом, забывшись, прошептал довольно громко:

— Значит, я зря приходил.

Он улыбнулся, прижал лютню к щеке.

— Прости вас господь, что вы так говорите о встрече, которая свела нас.

Ах, как неловко это получилось! Я начал извиняться:

— Простите, я так подавлен своей неудачей, что разучился себя вести.