Юдифь и олигофрен - Ярослав Ратушный

— Я хочу курить, — объяснил я.

— А хочешь, я тебе стихи прочитаю? Называются «Письма из больницы».

— Много у тебя писем? — спросил я с глубоким сомнением.

— Пока восемь, но я прочитаю только первое, — быстро произнес он и начал декламировать, чуть подвывая окончания.

«Перепончатые звонкие тарелкиполетели, превращаясь в утокИ холодный сгорбленный желудоктребовал стакана или грелки

А вдали — за окнами и в марте,в самом гиблом непотребном месте,городок нахохлился без чести,не имея прозвища на карте.

Маша, забери меня отсюда,очи жжет постылая остуда,здесь такая липкая посуда,что главврач созрел для самосуда.

Опустились, опустели нравы, —лечат нас за рубль, а это жутко.В дебрях одичавшего желудкакопошатся жабы и удавы.

Санитар мне рассказал, как другу,что его жена идет по кругупознавать любовную науку,а ему все сны ложатся в руку

Пропадать за грош кому охота,и в палатах стало очень тихо.Молодая рыжая врачихабудет нас лечить для хозрасчета.

Ну а хуже, что в теченье суток,в центре площади, на ветхом пьедестале,Медный всадник давит на педалии стреляет самых светлых уток».

— Молодец, не ожидал, что так сильно написано, — похвалил я.

— Тебе правда понравилось? — спросил поэт, зардевшись от удовольствия.

Я кивнул головой и стал ждать, поглядывая на освещенную спальню, похожую на огромную казарму, где на поставленных ровными рядами кроватях спали больные. Во всех комнатах горел яркий свет. Через некоторое время из туалета вышли двое парней. Один из них, который постарше, выглядел настоящим уголовником, другой был робким юношей с невинным слегка припухшим лицом. Их довольные улыбающиеся физиономии выглядели очень похабно.

«Трахались они что ли?» — подумал я и закурил сигарету, морщась от резкого дезинфекционного запаха. Вскоре в туалет вернулся робкий юноша.

— Извините, — сказал он. — Вы произвели на меня большое впечатление своим красивым и спокойным лицом. Можно закурить?

— Сейчас дам, — сказал я и полез в карман за пачкой.

— Не бейте меня! — заорал юноша, отшатываясь и закрывая лицо руками.

— Я не буду тебя бить, — как можно спокойней произнес я, — а хочу дать тебе сигарету. Возьми.

— Спасибо, — сказал он, всхлипывая.

— Можно я прочитаю второе письмо? — попросил поэт.

— Валяй, — позволил я, — но учти, что я не переношу поэзию в больших дозах.

— Только это — и все, — обрадовался он и начал читать с большим воодушевлением.

«Маша, ты помнишь, на рваном рассветеменя увозили в машине с крестомНе смея проснуться, плакали дети,и ты задыхалась искусанным ртом.

А я хотел к вам прижаться теснее,чтоб слезку лизнуть на родимых глазах.Но санитары мне дали по шее,а я бледнолицему вылущил пах.

Как он согнулся, сложился паскуда,и к уху пополз улыбавшийся рот.Самый гуманный апостол — Иуда,запомни, любимая, — Искариот.

Предал, конечно, но сколько их было —карих, зеленых, стальных, голубых глаз,а меня конопатый верзила ударилкостлявым коленом под дых.

Как навалились, в дороге смирялии еле живого, но все ж довезли.А Медный всадник давил на педали,и тени слоились в багровой пыли.

И к мутным оконцам нахлынули лица,и ветер понес неприкаянный прах.А 37-й все длится и длится,ибо в генах запекся обугленный страх».

Я наградил поэта сигаретой, подождал пока он жадно затянулся, похлопал по плечу и пошел по широкому коридору. С обеих сторон спали больные, один из них лежал с открытыми глазами и производил жуткое впечатление. В самом конце отделения находилась комната для персонала, где широкоплечий дежурный читал маленькую книгу. Я прошмыгнул мимо и попытался бесшумно открыть дверь. Ключ, как назло, не подошел. Наконец врата ада отворилась, и я услышал дикий крик, заставивший меня быстро войти, захлопнуть дверь и оглядеться.

Вопил очень большой и сильный мужчина, привязанный к кровати зелеными ремнями. Он пытался выгнуть свое могучее тело, и время от времени издавал невероятно громкий пронзительный вопль, на который никто не обращал внимания. Обстановка отличалась разительно. Если в первом отделении почти все спали, то здесь пациенты, наверняка перепутав время суток, бодрствовали, словно днем. Они сновали в узких проходах между беспорядочно расставленными кроватями, занимались своими делами, разговаривали друг с другом, сидели или лежали, погруженные в свои мысли. Ко мне резко направился парень с еврейской внешностью.

— Ты грузин! — угрожающе сказал он, приблизив немного выпуклые глаза и занося кулак. — У моей мамы был один такой, поэтому я не люблю грузин.

Никто бы не удивился, если бы я вынул пистолет и всадил парню пулю в лоб. Это действие вполне соответствовало обстановке. Удивлялись бы доктора и санитары. Я нырнул под руку буйного сумасшедшего и, легко избежав удара, вышел на свободное пространство. На беднягу налетел похожий на него родственник или одноплеменник. Ловко скрутив полотенце в жгут, он погнал антигрузина, сменившего агрессивность на полную покорность, сильными ударами по спине в глубь помещения. В отделении было много совсем молодых ребят. Ко мне подошел человек средних лет.

— Кто вы по профессии? — спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.

— Журналист, а что?

— Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля — это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.

— Какое отношение к этому имеют писатели? — осторожно спросил я.

— Они более тонкие, чем другие люди, — объяснил доморощенный философ, — поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?

— Нет, — сказал я как можно тверже.

Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который держал в руке «Цветы зла».

— Не спится? — ласково спросил любитель Бодлера. — Может, дать таблетку?

— Спасибо, — отказался я, — лучше попробую сам заснуть.

— Правильно, — похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.

— Читай последнее письмо, — обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.

— Оно очень грустное, — предупредил поэт. — Может быть, лучше прочитать предпоследнее?

— Давай, — согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.

«Как нам хорошо живется, Маша,на обед картошка и компот,а на ужин гречневая кашаплюс уколы в зад или в перед

Помогает лихо терапия,зазубрил дословно назубок,Что я не бунтарь и не мессия,а помог электро-тро-тро-шок

А врачи у нас такие, что не худоназывать их честью города.Стала чище, праздничней посуда,появилась теплая вода.

Пустяки, а все ж приятно глазу,все в заботах — непомерный трудПусть у нас не все свершится сразу, —мы поймем, и нас тогда поймут

А вчера сказали — на поправкудело движется, и скоро я домойпопаду, как только справят справку,с обновленной чистой головой.

Но в пылу восторгов и полемикя забыл про грозный пьедестал:Медный всадник — местный академик —дядя Павлов, — я о нем писал».

— Ну, ты даешь, — удивился я, — с такими мыслями, действительно, нужно выписываться.

— У меня последнее письмо грустное, — начал оправдываться поэт, но замолчал, заметив вошедшего в туалет уголовника.

— Где ты был? — спросил он. — Я тебя искал по всему отделению. Какие у тебя проблемы?

— Провалы в памяти. А у тебя?

— У меня только одна проблема: надоело сидеть в тюрьме.

— Скорее всего, ты ошибся, — сказал я, — они могут держать тебя сколько захотят.