Слишком много клоунов - Анджей Збых

5

Пыль от промчавшегося мимо грузовика медленно осела, шум мотора исчез вдали, и снова слышался только стук колес повозки, на которой стоял гроб. Ухабистая дорога от костела до кладбищенских ворот, протяженностью около полукилометра, проходила вдоль старой стены и цветочных лотков. Людей в траурной процессии было мало, они медленно брели под слепящим солнцем и невольно ускорили шаги, когда на них повеяло кладбищенской прохладой. Шедший впереди ксендз поднял крест над головой и свернул в боковую аллею. Процессия миновала старые могилы, о которых уже никто не заботился. Ольшак немного отстал, облюбовал себе наблюдательный пункт на пригорке, с которого был виден ксендз, служивший панихиду, и все остальные, столпившиеся у гроба. Иоланта стояла рядом со старой женщиной в черном, теткой покойного. Ольшак познакомился с ней еще перед началом похорон у костела, где она вместе с Иолантой сидела на лавочке. У старушки была сухая ладонь, маленькие глазки внимательно изучали инспектора.

— Он был добрым мальчиком, — сказала она. — Каждый месяц присылал мне триста злотых.

Как она утверждала, Сельчик всегда помнил о ней, хотя виделись они редко. Иногда забегал на полчаса, когда приезжал в Варшаву. Он с детства был таким: вечно чем-то занят. После варшавского восстания, когда она взяла его к себе, он целыми днями лазил по развалинам и приносил домой бог знает что: всякий старый хлам, какую-то жесть. Все это пришлось выбросить, когда ей как заведующей столовой дали квартиру на Праге. Учился Конрад хорошо, ничего не скажешь, но друзей у него было мало, а может, она просто не знала о них. Когда подрос, много читал, и не обязательно учебники. Он всегда был тщеславным, часто говорил: «Посмотри, как люди живут, какая у них мебель, радиоприемники, одеваются как, а мы что?»

Много она ему дать не могла, но голодным он не ходил. А теперь чтобы сам?.. Когда пришла телеграмма, она думала, что произошел несчастный случай, автомобильная катастрофа. Никак не могла поверить Иоланте, что Конрад покончил с собой.

Старушка встала с лавочки и направилась к костелу.

— Ксендзу ни слова, — сказала она грозно. — Я бы не перенесла, если бы его как собаку зарыли в землю…

Ольшак задержал ее еще на минуту и спросил о часах. Да, после окончания школы она подарила ему хорошие заграничные часы, чтобы на всю жизнь. И выгравировала на них дату.

Ксендз окропил гроб, и могильщики взялись за лопаты.

Старушка заплакала. Иоланта неподвижно стояла с ней рядом, лицо ее было скрыто под темной вуалью. В косых лучах солнца, пробивающегося сквозь ветви деревьев, вся эта сцена выглядела несколько театральной. Инспектору казалось, что это длится слишком долго и уже надоело всем, равнодушным и наверняка уставшим. Профессор Гурен в черном, чересчур длинном пиджаке взял под руку жену и медленно направился к выходу. Барбара Кральская подошла к Иоланте. Дворник с женой держались чуть поодаль, как бы подчеркивая свою непричастность и в то же время готовность отдать последнюю дань уважения человеку, который не имел к ним никакого отношения. Высокого мужчину в коричневом костюме инспектор уже видел раньше: это был шеф Сельчика. Ольшак вспомнил о Роваке: в костеле он был, потом куда-то исчез. Инспектор оглянулся и заметил его рядом с собой. Очевидно, старший провизор стоял здесь давно, маленькой пилочкой он старательно чистил ногти и, казалось, был всецело поглощен этим занятием.

— Вы меня не заметили, — усмехнулся он. — А я тоже предпочитаю на все смотреть издали.

Старушка опустилась на колени на свежую землю, скрывшую гроб. Ксендз отдал кропило прислужнику и быстро направился по аллее к главным воротам.

Ольшак тоже двинулся к выходу, но Ровак задержал его:

— Подождите немного. Сейчас они столпятся у выхода, польются соболезнования. Неужели вам хочется на это смотреть?

Инспектор промолчал. Ровак вынул сигару.

— Такие так и кончают, — сказал он и взглянул на инспектора, как бы ожидая подтверждения своим словам. — Чистые, святые, недоступные, — добавил он неожиданно и тихо рассмеялся. — Но чем была бы жизнь без мелких грешков, не правда ли, пан инспектор?

— Я вас не совсем понимаю, — заметил сухо Ольшак и пошел по аллее; обе женщины в черном уже миновали ворота.

— Например, рюмочка коньяку, — шепнул Ровак. — После этих похорон поминок не будет, так что никого из нас не пригласят добром помянуть покойного. — Ровак облизал пересохшие губы. — Вы не представляете, каким он был жестоким человеком, этот Сельчик.

— И неподкупным, правда?

Лицо Ровака не дрогнуло.

— Простите, но из вас на каждом шагу, даже на похоронах, вылезает инспектор милиции. Неподкупным можно быть по-разному. Разве я, например, похож на человека, берущего взятки, а? Впрочем, может, и похож, — признался он самокритично. — Вы считаете, что это так? Я не выставляю напоказ своей чистоты, не мозолю ею людям глаза, не являюсь служителем святой торговой инквизиции, я просто обыкновенный чиновник.

— Нечем хвалиться, пан Ровак.

— А вдруг есть? По-вашему, лучше смотреть на людей как на пустое место, не замечать девушек, знакомых? А он часто мог на тебя взглянуть словно на столб!

— О мертвых плохо не говорят, — напомнил Ольшак.

— Вы шутите. По-моему, вы только тем и занимаетесь, что вытягиваете из меня эти признания, делая вид, что они вас не интересуют.

— Вы его очень не любили?

— Не любил, — признался ревизор и замолчал.

На улице совершенно не было тени. Иоланта и тетка Сельчика уже уехали. Ровак пошел к служебной «варшаве» своего шефа. На автобусной остановке одиноко стояла Барбара Кральская. Инспектор подумал, что, собственно говоря, мог бы взять машину, но с ними в комендатуре вечные хлопоты, да, кроме того, он и не обязан был ехать на кладбище. Ольшак вдруг почувствовал, как он устал. «Слишком много ношусь по городу, — подумал он. — Вот спина и разболелась». Инспектор встал рядом с Барбарой Кральской.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал он, может быть, излишне резко.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Мне прийти в милицию?

— Нет, я сам зайду к вам на работу.

В автобус они сели вместе. Было еще несколько свободных мест, но на следующей остановке инспектор уступил свое место женщине с ребенком. Стоя в толпе, он смотрел сверху на темные, гладко причесанные волосы Кральской.

В последнее время Ольшак часто вспоминал ее. Сначала он думал, что она по каким-то неизвестным ему соображениям выгораживает мужа. Соседка сказала, что Кральский вернулся около часу ночи, то есть за несколько минут до смерти Сельчика. Показания Софьи Галак вряд ли стоило подвергать сомнению, с лестничной площадки действительно видна только дверь квартиры Кральских, это проверяли и он и Кулич. Да и зачем соседке врать? Значит, врала Кральская… Но почему? Даже если бы Кральский был свидетелем самоубийства, ему это ничем не грозило. Ольшак подумал, то богатое воображение осложняет жизнь офицера милиции, ибо он начинает строить слишком много версий. Но ничего не попишешь: приходится действовать на ощупь. Инспектор решил еще сегодня допросить Вой-цеха Козловского. Может, все-таки стоит его выпустить? Сомнительно, чтобы прокурор подписал ордер на арест, ведь есть только признание, и никаких доказательств совершенного преступления. Гораздо большее значение, чем эта кража, имеет бумажка с адресом. Если действительно имеет… Этих «если» и «может быть» было слишком много. «Не стоит торопиться, — подумал инспектор, — вдруг что-нибудь прояснит дело».

На Партизанской улице автобус попал в пробку. Кральская поднялась и, улыбнувшись Ольшаку на прощанье, стала протискиваться к выходу. Ольшак посмотрел на часы. Лясочак уже, наверное, ждал его в парке. Автобус медленно двигался по узенькой улочке, но, вырвавшись наконец на простор, бодро покатил к площади Свободы. От остановки до ворот парка было еще с полкилометра. Ольшак еле плелся, вспоминая слова врача. «Больше движения, Ольшак, — говорил тот, — ты ведешь сидячий образ жизни. Твоему сердцу нужен кислород». Ну что ж, сегодня оно получило приличную порцию.

В парке было пусто. На лавочках центральной аллеи сидело несколько женщин с детьми, но на тропинке, ведущей к пруду, Ольшак никого не встретил. Только на деревянном горбатом мостике, соединяющем два озерца, инспектор заметил Лясочака.

— Я думал, вы уже не придете, — сказал тот, тревожно оглядываясь по сторонам.

Инспектор вынул пачку сигарет и предложил Лясочаку закурить, потом тяжело оперся о перила и с наслаждением затянулся. Лясочак молчал. Если бы он знал что-нибудь интересное, выложил бы сразу, не дожидаясь вопросов. Жил он у Виктории, скупщицы краденого, в одном из предместий. Виктория, разбитная бабенка, судилась уже неоднократно за нелегальную продажу водки и за спекуляцию. Со своими поклонниками она обращалась довольно грубо, кажется, даже била их. На толкучках, где она появлялась в цветастых платьях и высокой шляпе с полями, ее называли Графиней. Она не требовала от своих сожителей слишком многого, любила послушных и предоставляла им стол и жилье. Поклонник иногда приносил товар, покупал водку, но она никогда не настаивала, чтобы он слишком рисковал собой. Лясочак жил у нее уже несколько лет, побив своеобразный рекорд: так долго еще никто не задерживался у Графини. Жил он скверно. В кухне под окном стояла железная кровать, матрац был грязный и рваный, небрежно прикрытый цветным покрывалом. Под этой кроватью в коробке три года назад Ольшак нашел шубу, украденную у одной актрисы из квартиры на площади Свободы. Лясочак тогда сел в тюрьму. Правда, срок получил небольшой, так как его удалось уличить только в перекупке краденого. Ольшак, который вел следствие по этому делу, решил побеседовать с Лясочаком, когда тот выходил из тюрьмы.