Горловка. Девятьсот пятый - Алексей Черных

Пинком стремительным под зад.

Жандарм, как курица-наседка,

Руками мелко замахал

И на Сергееву соседку,

Ещё не вставшую, упал.

Но даже некая комичность

Паденья этого отнюдь

Не пересилила трагичность

Момента стычки ни на чуть.

Охваченный тревожной смутой,

Народ в неведенье застыл.

…Сергей Тоткало на минуту

Себя героем ощутил.

Но ненадолго, ибо сзади

Схватил его другой жандарм

И ножнами в литом окладе

Нанёс болезненный удар.

* * *

Считать, доверясь строкам этим,

Что у полиции в чести

Жестокость к женщинам и детям,

Не следует, как не крути.

Увы, но даже средь почтенных

По сути общностей людей

Всегда найдётся непременно

Хотя б один подлец-злодей.

А здесь – жандарма два и пристав,

Который первым двум под стать,

Кого бы мы легко и быстро

Могли б в злодеи записать.

Вредить погаже, делать хуже

Способны злыдни-подлецы,

Когда они ещё к тому же

По совместительству глупцы.

Они – толчок, что рушит домик

Построенный из мятых карт,

Который с виду сейсмостоек,

На деле ж – валкий нестандарт.

Они – крючок на мягком спуске

Нагана старого. Такой

Наган палит при всякой вструске

И встряске – как само собой.

Но следует (не в оправданье

Подобных глупоподлецов)

Отметить мира состоянье,

Что вечен в бренном ожиданье

И жажде этаких толчков.

* * *

Не стоило при Кузнецове

Жандарму мальчика лупить.

Стачкомовец не только в слове

Да митинговых пустословьях

Имел умение и прыть.

Пнув Немировского, без страха

Рабочий лидер в два шага

Настиг жандарма и с размахом

Тому отвесил тумака.

Немая сцена: два жандарма

На грязной, снежной мостовой;

Тоткало; Кузнецов; бездарный,

Злой пристав, брызжущий слюной;

Рабочие и обыватель,

Не осознавшие пока,

Что ход событий на подхвате

У подходящего толчка.

Фортуна в центре заводского

Двора уже сплела судьбу

Солдат и свиты Кузнецова,

Нацелившихся на стрельбу.

* * *

Кто первым выстрелил, не сможет

Никто наверняка сказать.

Судебным документам тоже

Мы вряд ли можем доверять.

Суд обвинил в стрельбе рабочих,

Охрану Кузнецова. Та

Была резка, была охоча

К активным действиям всегда.

Они-де кашу заварили,

Открыв пальбу, и лишь потом

Солдаты вынуждены были

Ответить праведным огнём.

Не верится. Когда с трёх сажен

Палят, промазать нелегко.

А тут никто не ранен даже.

Так любят пули молоко?

Последствия стрельбы солдатской

Гораздо хуже и страшней:

Четырнадцать погибших штатских,

Десятки раненных людей.

* * *

На вид и грузный и неловкий,

Присел поспешно Кузнецов,

Когда увидел ствол винтовки,

Направленной ему в лицо.

Рабочий лидер, парень тёртый:

Не стал он времени терять,

Разглядывая держиморду,

Что взялся по нему стрелять.

Не распрямляясь, он метнулся

Назад, в застывшую толпу.

Но в ожиданьях обманулся,

Что, дескать, прекратят стрельбу.

Стачкомовец не мог представить,

Себя от пули хороня,

Что беготнёй своей поставит

Друзей на линию огня.

Он их подставить и обидеть

Не собирался ни на миг.

Ах, если б мы могли предвидеть

Последствия от дел своих!

Огонь винтовочный с усердьем

Сёк, не жалея никого.

Не знают люди милосердья,

Откуда пулям знать его.

* * *

Сергей Тоткало, возмущённый

Тем, что его кумир-герой

Чуть не был выстрелом сражённый,

Стал от волненья сам не свой.

Расставив руки, постарался

Сергей стачкомовца закрыть –

В тот миг мальчишка не боялся

С любою силой в бой вступить.

Стрелок – тот самый желтоусый

Солдат – нацелился опять

Вслед Кузнецову, боком-юзом

Пытавшемуся убежать.

Хоть на Сергея пехотинец

Свой ствол отнюдь не направлял,

Его свинцово-злой гостинец

В мальчишку именно попал.

Зачем при выстреле подпрыгнул,

Тоткало сам не знал того.

Парнишка только жалко вскрикнул,

Когда пронзила боль его.

Бывает горькая случайность,

Ирония слепой судьбы

Рождает горестную крайность

Из ничего… Увы, увы!

А пехотинец тот усатый,

Шальной, невольный душегуб,

Лишь только крякнул от досады,

Переступая через труп.

Солдата больше занимала

Толпа, что бросилась бежать.

И он стрелял, стрелял немало…

Не только чтобы попугать.

Стреляли резвые драгуны,

Жандармский и пехотный строй…

Лишь на снегу Тоткало юный

Наш мир сменил на мир иной.

* * *

А Кузнецов бежал. На грани

У смерти лютой побывал:

Когда был в руку страшно ранен

И спесь и силы растерял.

И так рука его кровила,

Что ампутировать пришлось.

Шальная пуля раздробила

Ему чуть выше локтя кость.

* * *

По территории завода,

Очищенной за полчаса

От возбуждённого народа,

Прошлась костлявая коса.

На двор, усеянный телами

Пришла глухая тишина,

Какой не знала месяцами

Машзаводская сторона.

В тот день не вьюжило. До ночи

Истоптанный кровавый снег

Тревогу мрачную пророчил

На день, на год и целый век.

К утру, взметелившись, дотошно

Природа попыталась скрыть

Исход и страшный и тревожный.

Но кровь и смерть довольно сложно

Обычным снегом отбелить.

P.S. Александр Кузнецов-Зубарев – профессиональный революционер, человек, чья жизнь сама по себе достойна отражения в приключенческом романе. Разные источники указывают на разное его происхождение. Хотя ближе всего к правде (по крайней мере, по мнению автора), что он действительно Александр Михайлович Зубарев, родом из села Чемлиж Орловской губернии, а Кузнецов – его партийный псевдоним, под которым он принимал участие в Горловских событиях.

22 декабря (4 января) Ф. Кузнецов-Зубарев был арестован в больнице, в которой находился после ампутации руки. Бежал из Харьковского тюремного госпиталя. Продолжал заниматься революционной деятельностью. Вновь был арестован и опознан как участник Горловских событий.

Один из восьми осуждённых Одесским временным военно-окружным судом в г. Екатеринославе за декабрьские события 1905 года в Донбассе, по отношении к кому смертная казнь была приведена к исполнению.

Рассказывают еще о таком факте, который связал судьбы матёрого революционера Кузнецова-Зубарева и простого горловского мальчишки Сергея Тоткало. Ампутированная рука Кузнецова была захоронена вместе с телом Сергея.

Эпилог прошлого

Эпилог прошлого

Когда повстанцы отступили

И следом – царские войска,

Три дни безвластья обнажили

Людские души донага.

Анархия – для фантазёров

Свободы радостный предел,

А для бездельников и воров –

Раздолье для неправых дел.

Вовсю посёлок упивался

Нежданной волей и бузил.

…И тяжкой скорби предавался,

Когда погибших хоронил.

На день четвёртый власть сумела

Собраться с силами, введя

Войска в посёлок оголтелый –

Унять волненья, не щадя.

Дороги, тропы и подъезды

К посёлку взялись под контроль.

Гоненья, обыски, аресты,

Давленье поперёк и вдоль.

Сопротивленья опасаясь,

Сам губернатор предложил

Искоренять, не сомневаясь,

Мятежные и дух и пыл.

Таких тяжёлых притеснений

Не знала Горловка давно.

Угасло пламя возмущений,

Но дух остался всё равно.

* * *

Три года следствие корпело

Над тем, что в хроники страны

Войдёт как «Горловское дело».

Десятки ступ истолчены.

Объём бумаг неизмеримый,

Не нужный. Разве – по нужде.

Сто сорок с лишним подсудимых;