Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

Собственную инструкцию изготовили в Московском охранном отделении, имевшем богатый опыт по части использования провокаторов. Видимо, этим опытом было подсказано обоснование одного из требований — «отнюдь и никогда» не знакомить секретного сотрудника с организацией розыскного учреждения и личным его составом: — «…Отношения к сотруднику существуют лишь временно… многие из них, даже испытанные продолжительной службой по розыскному делу, вновь переходят в революционную среду». По той же причине руководитель секретного сотрудника предупреждался, что он должен опасаться «влияния на себя» этого сотрудника и даже «эксплуатации» с его стороны[49].

В основной инструкции департамента полиции также говорилось, что секретные сотрудники ни в коем случае не могут посвящаться в сведения, полученные от других сотрудников, и не должны знать друг друга — это может повлечь за собой провал обоих «и даже убийство одного из них». Конкретный опыт обобщался и там, где подчеркивалась необходимость «руководить сотрудниками, а не следовать слепо указаниям последних», не дать им оказывать давление на систему розыска, как это бывает, когда «выдающийся, интеллигентный и занимающий видное положение в партии» сотрудник стремится подчинить руководителя своему авторитету[50].

Инструкции прямо не затрагивали вопрос о социальных источниках и культурном уровне агентуры. Но этот вопрос занимал немаловажное место в практических соображениях руководителей политической полиции. По свидетельству начальника Московского охранного отделения А. П. Марты нова, «в более культурных слоях труднее было доставать осведомителей», что же касается социал-демократических организаций, то «интеллигентная часть агентуры… обычно была в меньшевизме»[51].

Тот же вопрос, но с другой стороны волновал революционеров. Радикальная интеллигенция в России связывала духовное раскрепощение низов общества с сознательным участием их в революционном движении. Поражение первой революции столкнуло с фактами, противоречившими этой схеме. Провокаторство, отмечала в 1909 г. Инесса Арманд, стало массовым, провокаторами оказываются сплошь да рядом старые и давно известные работники. Чувство горечи вызывало у нее провокаторство «среди интеллигентных рабочих, у которых ведь в противовес личным интересам, несомненно, стоит осознанный классовый интерес. Эго было бы вполне объяснимо, если бы дело шло о немногих исключениях, но это явление широко распространенное. Некоторые здешние товарищи, — писала она, имея в виду Москву, — даже утверждали, что как раз среди интеллигентных рабочих это явление и всего больше распространено, хотя я и позволила себе в этом усомниться, но могла это сделать лишь теоретически, так как данных [у меня] слишком мало»[52].

Нельзя по-настоящему понять остроту возникшей коллизии, если не учесть, насколько велик был разрыв в уровне образованности между малочисленной в России интеллигенцией и преобладающей массой народа. Некоторое ускорение процессов демократизации культуры в начале века далеко не отвечало потребностям страны. В 1910–1911 гг. Россия занимала но числу учащихся на 100 человек населения 22-е место в Европе, по расходам на народное просвещение на одного жителя — 15-е[53].

Из признания культурной отсталости страны современники делали неодинаковые политические выводы — так же как из констатации определенных сдвигов в этой области. Изменения происходили прежде всего в культурном облике городского пролетариата. С конца 90-х гг. прошлого века стали говорить о «рабочей интеллигенции»; признавалось, что есть рабочие, которые «в своем социально-политическом развитии значительно превосходят типичного интеллигента с университетским образованием» или во всяком случае «по форме разговора, даже по языку… ничем почти не отличаются от наших интеллигентов». Особо отмечалось в духе российского понимания интеллигентности, что «выше среднего уровня у них жажда справедливости, чувство чести, готовность самопожертвования»[54]. Либералы надеялись, что наметившееся после 1905 г. устремление «от трибуны митингового оратора» «к кафедре лектора народного университета» смягчит классовые противоречия[55]. В то же время на развитие этого слоя возлагали надежды как большевики, так и меньшевики, особенно после поражения первой революции, за которым последовало резкое сокращение численности РСДРП. Большевики считали, что рабочая интеллигенция заменит ушедших из партии представителей цензовой интеллигенции, меньшевики — что интеллектуально развитые рабочие обеспечат создание легальной социал-демократической партии по типу западно-европейских.

Но и «силы порядка» для осуществления своих целей нуждались именно в интеллигентных рабочих. Бытописатель рабочего класса А. К. Гастев, основываясь на своих петербургских впечатлениях, и подтверждая сообщение И.Арманд, писал, что не знает «безграмотных, невежественных провокаторов. Нет, это были пролетарские сливки» — активные участники революции: «они прошли горнило недавнего движения, они бывали в больших и малых «центрах», бывали на конференциях и съездах». Теперь же для них было характерно «сознание своего бессилия» и «моральное безразличие». Гастев выделял среди них два типа и соответственно два способа самооправдания. «Ты думаешь, люди не все одна сволочь? — заявляли одни. — И какая в сущности разница между нашим комитетом и участком? Тот же эгоизм. Еще там корректнее». Другие говорили, что от провокаторов бегут, как от зачумленных, между тем всюду в рабочей среде «рассеяны язвы большой и малой провокации»[56].

Что конкретно имелось в виду во втором случае? Речь шла прежде всего о восстановлении. расшатанного первой революцией старого фабрично-заводского уклада с характерной для него приниженностью рабочих и произволом администрации. В круг обязанностей привилегированного слоя, стоявшего над массой рабочих, но ниже инженерно-технического персонала, традиционно входили осведомительные функции: этого требовали от них и хозяева и полиция. Во время революции случалось, что мастера участвовали в забастовках, требуя освободить их от этих позорных, по общему мнению, обязанностей. Секретариат центрального бюро одесских профсоюзов заявил, что, если такие требования получат распространение, «рабочие будут видеть в мастере не шпиона или наушника, а старшего рабочего…»[57] Но поражение революции привело к тому, что и слой рангом ниже — подмастерья, которые раньше были «заодно с рабочими, считались сознательными, ходили на всякие собрания… теперь снова начальством стали, да еще хуже всякого другого»[58]. За деятельность, как говорили рабочие, «маленьких Азефов» дружкам и прихлебателям мастеров обеспечивались даже при невысокой квалификации повышенные заработки и преимущественные условия труда[59].