Капли крови (Навьи чары) - Федор Сологуб

- Может быть, он молится. Слабые и надменные, - как они молятся? Им надо поучать и восторгаться, - переделать религию, и быть первыми в новой секте.

Елисавете не хотелось спать, Желание томило ее, - она не знала, чего хотела, - идти? ждать? Она вышла на балкон. Ночная приникла свежесть к ее нагому телу. Она долго стояла, - и такие теплые были и влажные доски балкона под голыми стопами. Она смотрела в отуманенную полуясность дремлющего под луною сада. Вспоминались ей подробности сегодняшней прогулки, - и все, что видели в доме Триродова, так ярко вспоминалось, почти с живостью галлюцинаций. Потом дремота подкралась, охватила. И не помнила

Елисавета, как очутилась в постели. Словно принес незримый, и уложил, и убаюкал. Она заснула.

Тревожен и томен был сон, - кошмарные обстали видения. Все телеснее, все яснее становились они.

Возникла пыльная комната. Такой душный в ней воздух, так на грудь мучительно давит. По стенам шкапы с книгами. На столах - книжки, все новенькие, тоненькие, в ярких обложках. Заглавия почему-то страшные и тяжелые. Пришел студент, длинный, тощий, длинноволосый, все волосы совсем прямые, лицо угрюмое, серое, на глазах очки. Он шепнул:

- Спрячьте.

И положил на стол связку книжек и брошюр. Кто-то сзади Елисаветы протянул руку, взял книжки, и сунул их под стол. Потом пришла курсистка, странно похожая на студента, но совсем иная, коротенькая, толстая, краснощекая, стриженая, веселая, в пенсне. Она принесла связку книг, и говорит тихо:

- Спрячьте.

Елисавета прячет книги в шкап, - и боится чего-то.

Приходили студенты, рабочие, барышни, гимназисты, юнкера, чиновники, приказчики, - и каждый положит на стол пачку книг, шепнет:

- Спрячьте!

И скрывается. И прячет Елисавета, - в ящик стола, в шкапы, под столы, под диваны, за двери, в печку. А книги на столе все растут, - и все неотвязные шопоты:

- Спрячьте.

И некуда прятать, - а все несут, несут, несут. Книги везде, книги давят...

С чувством тоскливой тяжести в груди Елисавета проснулась. Чье-то лицо наклонилось над нею. Покрывало соскользнуло с се прекрасного тела. Елена шептала что-то. Сонным голосом Елисавета спросила:

- Я тебя разбудила?

- Ты так вскрикнула, - сказала Елена.

- Такая глупость приснилась, - шепнула Елисавета.

Она опять заснула, - и опять тот же склад. Так много книг, - даже подоконники завалены, и свет едва проникает, тусклый и пыльный. Томит зловещая тишина. За прилавком, рядом с нею, студент и два подростка стоят странно прямо: они бледны, и чего-то ждут. Вдруг дверь отворилась бесшумно. Входят, стуча сапогами, рослые люди, - полицейский, другой, сыщик в золотых очках, дворник, другой, мужик, городовой, мужик, дворник, - идут, идут, заполнили всю комнату, и все входят, громадные, угрюмые, молчаливые. Елисавете душно, - и она просыпается.

Опять засыпала Елисавета, и опять томилась кошмарными видениями, давящими, грудь, и просыпалась снова.

Снится ей, что обыскивают.

- Нелегашка! - говорит сыщик, злобно смотрит на Елисавету, и кладет на стол книжку.

И растет на столе груда нелегальных книг. Их мнут и треплют. Полицейский садится писать протокол. Перо ползет, - но бумага мала.

- Бумаги! - кричит пристав.

Исписывается лист за листом. Пристав издевается, грозит револьвером.

- Проснулась, - и опять сон.

Пришел учитель-пискун, маленький, хрупкий. За ним другой, третий, без конца, - вереницы мирных людей с мятежными воплями.

Проснулась. И опять сон.

Площадь залита ярким солнцем. Мужик стоит и горланит:

- Постоим за прижим и за Русь святую.

На его крик подходит другой мужик, третий, четвертый. Медленно и неуклонно копится ревущая толпа. Из толпы выделяется мужик со значком, в белом переднике, подходит близко, и, перекашивая рот, кричит неистово:

- За Рассею, как Егорий повелевает! Истреблю!

Он наваливается на Елисавету, и душит ее.

Проснулась.

Опять снится что-то страшное, темное. Ничего еще не видно, и не понять, и только страх разливается в черной мгле. В черной мгле темные сгущаются фигуры, тьма слегка проясняется, и зловеще-серым становится воздух. Снится двор, узкий, обставленный высокими стенами с окнами за частыми решетками. Сердце внятно шепчет:

- Тюрьма. Тюремный двор.

Из узкой двери на мглистый двор холодным, ранним утром выводят арестантов. Идут гуськом - солдат, арестант, солдат, арестант, солдат - без конца, гулко идут поперек двора. В стене калитка скрипит, отворяется. Все выходят. И уже Елисавета за стеною видит плоское, безграничное, тало-снежное поле, и ряд виселиц на поле, - бесконечный ряд уходящих вдаль виселиц. Идут, все ближе, - будут вешать.

Как случилось, не помнила, но идет в ряду и она. Перед нею - солдат, а еще впереди солдата - мальчик. Мальчик к ней спиной, но она узнала - Миша. Ужасом скован язык, - кричать бы, - не крикнешь. Ужасом скованы ноги, бежать бы, - не двинуться. Ужасом скованы руки, - отнять бы, - висят бессильно.

Вешают впереди, и мимо повешенных идут арестанты к следующим виселицам. Вешают Мишу. Он срывается. Вешают опять, - срывается. Вешают без конца, - и он каждый раз срывается.

Видно чье-то свирепое лицо, и седая щетина подстриженных усов. Слышен злобный крик:

- Добить!

Выстрел, - незвучный, тупой удар, - мальчик падает и мечется по земле. Опять выстрел, - мальчик мечется. Выстрелы все чаще, - а он все жив.

Елисавета проснулась, - совсем проснулась. Больно и радостно бьется сердце, - да это же только сон! Только сон! И в сердце ее сияет ликующая радость...

По золотым стрелам еще тихого и кроткого Дракона, падавшим так мягко и наклонно, было видно, что еще очень рано. Где-то далеко слышался зов рога и мычание коров. Стены спальни слабо, розовели. Окна светились по-утреннему, первоначальным, прельщающим светом, - день в окнах говорил, что он сложится по-новому, по-хорошему. И была влажность, веющая в открытое окно, в раннее чирикание птиц, - и вечная радость утренней природы. Было слышно, что и Елена проснулась.

Так, - возник новый день, буйный и радостный. А ночные видения?

О, мы, умирающие, тонущие в предутреннем тумане! Хриплым топотом говорящие наше последнее, наше страшное:

-- Прощай!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Обе сестры плохо выспались. Елисавета была истомлена кошмарами, а Елена часто просыпалась и приходила к ней. Обе чувствовали сладкое и яркое головокружение разрезанного драконовыми серпами сна. В голове бежали яркие воспоминания нестройною и пестрою вереницею. Вспоминались подробности вчерашнего посещения. Еще томное одолевало обеих смущение, - точно стыд. Но сегодня сестры понемногу одолели его. Оставаясь наедине, они разговаривали о том, что видели в дому у Триродова, и в его колонии. Странная нападала на сестер забывчивость, - понемногу забывалась обстановка, подробности тонули. Разговаривая об этом, они часто ошибались, и поправляли одна другую. Точно сон был. Да и то, - явь или сон? И где границы? Сладкий сон, горький ли сон, - о, жизнь, быстрым видением проносящаяся!

Прошло три дня. Опять стоял тихий, ясный день, и опять небесный Дракон улыбался своею злою, безумно-ярою улыбкою. Покачиваясь, отсчитывал багровые секунды и пламенные минуты, и ронял с еле слышным гулом на землю свинцово-тяжелые, но прозрачные часы. Было три часа дня, - только что миновали самые знойные, ядовито-липкие змеиные минуты. Кончился завтрак. Рамеевы и Матовы были дома. Опять был долог, нестроен и горяч спор Елисаветы с Петром, и по-прежнему безнадежен, - и разошлись, взволнованные и тоскующие, смутным беспокойством истомив уравновешенность мисс Гаррисон.

Сестры остались одни. Они вышли на нижний балкон, сидели молча, и притворялись, что читают. Они чего-то ждали. Ожиданием ускорялся подымающий грудь стук сердец.

Елисавета уронила книгу на колени и, вдруг нарушив знойное молчание, сказала:

- Мне кажется, он сегодня к нам приедет.

Повеял ветер, дрогнули гибкие ветки, какая-то пташка загомозилась, - и казалось, что тоскующий сад обрадовался торопливо промчавшимся словам, резвым, звонким.

- Кто? - спросила Елена.

И вдруг покраснела от неискренности вопроса, - знала же кто. Елисавета улыбнулась, глянула на нее, и сказала:

- Триродов, конечно. Странно, что мы его ждем.

- Но он, кажется, обещал приехать, - нерешительно сказала Елена.

- Да, - отвечала Елисавета, - он что-то говорил там, у этого странного зеркала.

- Это было раньше, - возразила Елена.

- Да, и в самом деле,- сказал Елисавета. - Я все путаю. Не понимаю, как можно так скоро забыть.

- Да я и сама путаю немало, - удивляясь самой себе, говорила Елена. - Я почему-то чувствовала большую усталость.

Мягкий шум колес по песку приближался быстро и плавно. К дому по березовой аллее, медленно, останавливаясь уже, катился легкий шарабан, влекомый лошадью в английской упряжке. Сестры встали. Они были взволнованы. Но на лицах были привычно-любезные улыбки, и руки не дрожали.