Невозвратный билет - Трауб Маша

Все документы у меня хранятся в папке-портфеле. И я очень трепетно отношусь к бюрократическим бумажкам. Могу предъявить читательский билет в библиотеку имени Некрасова времен студенчества. Первый курс, как сейчас помню. В Некрасовке писала курсовую. Помимо свидетельства о браке, включая три копии на всякий случай – в отдельной папке, вот, пожалуйста, приглашение на регистрацию, с датой и временем. Все загранпаспорта, начиная с первого, в отдельном конверте. Школьный аттестат, свидетельство о прохождении курсов стенографии и машинописи, свидетельство об успешном окончании курсов по оказанию первой помощи. Вкладыш в диплом об окончании института плюс две копии.

Я вообще по натуре «хранительница» – программки спектаклей, календари прошлых лет, удачные или забавные сочинения учеников. Фотографии всех видов и размеров – на белом фоне, цветные. Но среди вороха документов, нет, не вороха, а аккуратно сложенных и подписанных конвертов и папок, не нашлось свидетельства о рождении. Я пересмотрела несколько раз. Да и не помню, чтобы его видела когда-либо. Не осталось в памяти – «было же такое, зеленого цвета». Не помню. Ни цвета обложки, ни самого вида. Я сидела перед ноутбуком на сайте Госуслуг, которые настоятельно требовали указать данные отца. Там, конечно, имелась строчка «данные неизвестны». Но я не решалась на нее нажать. А вдруг свидетельство существует и Госуслуги о нем знают? Получится, что я предоставила неверную информацию. А если мое свидетельство тоже есть? Можно было, конечно, затребовать данные у тех же Госуслуг – пусть они займутся поисками документа, подтверждающего мое рождение, раз он вдруг стал необходим спустя сорок пять лет. Но паспорт требовался срочно: планировалась поездка на конференцию в Питер, моя собственная в Плес – давно хотела там побывать. Да и не хотелось привлекать внимание госструктур к семейным скелетам в шкафу.

Что мне оставалось? Позвонить собственной матери. Заодно проверить ее данные – я помнила, что у нее реальный день рождения и записанный в паспорте разнятся. И я так и не знала точно, в каком месяце она родилась – в июне, как утверждала она, или в июле, как было записано в паспорте. Или наоборот?

Если мой супруг отличается удивительной деликатностью и маниакальным соблюдением норм приличий, на которые не могут повлиять ни вселенская катастрофа, ни близкое родство, то моя мать не так уж далеко ушла от собственного зятя по части странностей.

Она пребывает в образе, и ей требуется время, чтобы в него войти. К ней нельзя приехать без предупреждения, а лишь в четко оговоренное время. Если я приеду на пятнадцать минут раньше, буду стоять на лестничной площадке или сидеть на лавочке под домом. Мама раньше назначенного часа не откроет. Четыре пакета с продуктами, я насквозь мокрая, с шести утра за рулем. Умираю, хочу есть или хотя бы попить воды. Хотела ведь заехать на заправку купить несколько бутылок про запас. Последние часа три живу на таблетках – от давления, головной боли, успокоительная. Давление опять скачет, как теперь всегда происходит во время стрессов или от усталости. Я уже научилась его чувствовать без всяких тонометров. Всю жизнь – гипотоник, восемьдесят на шестьдесят, а я еще хожу и вполне прытко бегаю по школьным лестницам. И вдруг к этим своим сорока пяти стала гипертоником. Почти привыкла. Подташнивает. Сижу на лестничной клетке на лестнице, рассасываю еще одну таблетку и жду, когда мама соизволит открыть дверь. Хотя бы стакан воды вынесла, я просила через дверь. В округе ни одной кофейни так и не появилось. Просто удивительно, как здесь остановилась жизнь. Будто в прошлое попадаешь. А ты в него и попадаешь. Надо задать детям сочинение – я попал не в будущее, а в прошлое. Пусть повспоминают. Во рту – горечь от таблетки. Металлический привкус. Пить хочется до одурения. Можно, конечно, позвонить соседям, но там наверняка уже другие люди живут. Знаю, что тетя Люда, соседка справа, умерла. Соседи слева вроде бы давно квартиру сдают. Ладно, потерплю. Открыла пошире окно на лестничной клетке. Стою, делаю глубокие вдохи. Десять минут до маминого выхода на сцену.

Мама появляется на пять минут позже. Накрашенная, в кольцах, в красивом фартуке, припорошенном мукой.

– И чего ты здесь на самом сквозняке? – ахает она, явно переигрывая волнение или что она там пыталась изобразить.

Я несусь в туалет – меня рвет таблетками и желчью. Есть хочу, аж голова кружится. Умываюсь, пью воду прямо из-под крана – хуже уже не будет, снова иду на лестничную клетку, где остались пакеты с продуктами. Маме, конечно, не пришло в голову их занести. Как и спросить, как я себя чувствую. Обычно на мои жалобы она вскидывает бровь и объявляет:

– Ну что ты жалуешься? А мне тогда что, ложись и помирай? Какие могут быть жалобы в твоем возрасте?

– Мам, мне уже не так мало лет, – отвечаю я.

– Прекрати напоминать про мой возраст! – возмущается она. – Лучше скажи, как я выгляжу? Правда, хорошо?

– Да, правда, – соглашаюсь я. У мамы давно наступил период отрицания не своего, а моего возраста. Она не желает признавать себя матерью дочери, которой уже далеко за сорок. Иногда она с легкостью отказывается от родства – в аптеке или в магазине. Не дай бог мне обратиться к ней, назвав «мамой».

– Ну что ты мамкаешь! – шипит родительница. – Обязательно всем сообщать про мой возраст?

– Мам, я хотела лишь спросить, туалетную бумагу брать или нет, – отвечаю я.

– Откуда я знаю? Я вообще не собиралась сегодня в магазин! – огрызается она и обиженно уходит, оставляя меня с полной тележкой, куда я докладываю остальное по собственному усмотрению.

– А почему ты не взяла бородинский хлеб? И колбасу краковскую? Я так хотела! – возмущается мама уже дома. Холодильник забит под завязку. Но я действительно не купила ни бородинский хлеб, ни краковскую колбасу, помня, что в прошлый раз мама отказалась от мучного по соображениям талии, а от колбасы у нее сильная изжога.

– Мам, а ты сказать не могла? Словами? Я должна догадываться, чего ты хочешь или не хочешь? Или ловить сигналы Вселенной? – возмутилась я.

– Почему я вообще должна о таком говорить? Я же не прошу кольцо с бриллиантом или поездку на море! Хлеб и колбаса! Все! Мне больше ничего не надо! – Мама начинает плакать. Ей вообще легко заплакать. Удивительная способность. У меня такая ученица была, Наташа Смирнова. Чуть что – сразу в слезы.

– Что ты плачешь? – спрашивала я.

– Не знаю, – отвечала честно Наташа. – Просто поплакать захотелось.

К слезам Наташи я привыкла и выдавала таблетку валерьянки. А вот к слезам собственной матери так и не смогла. Как не научилась различать, когда она плачет искренне, а когда на публику. То есть для меня. Я для нее тоже публика.

Раскладываю продукты в холодильнике. Захожу на кухню и понимаю, что все – не сделаю больше ни шагу. Кухня засыпана мукой до потолка. Раковина завалена грязной посудой. На столе – что-то невообразимое.

– Я тебе беляши решила испечь. – Мама красиво стоит в дверях. – Только убрать не успела. Помоешь? Тут всего две тарелки.

– Можно мне кофе? – прошу я.

– Конечно! Ты же дома! Знаешь, где что стоит. – Мама делает красивый жест, мол, все в твоем распоряжении, и удаляется.

Следующие два часа я отмываю кухню, забыв про кофе, который не знаю где стоит. Мама давно все переставила по своему вкусу. Я не в силах открывать ящики и искать банку с кофе, поскольку перемываю посуду, отмываю холодильник, плиту и долепливаю беляши. Точнее, просто леплю – мама оставила заготовки, фарш и кружочки теста. Уговариваю себя, что лучше промолчать.

Нахожу в холодильнике полпакета кефира и выпиваю с наслаждением. Заедаю куском хлеба, найденным в недрах хлебницы. Мою полы. Мама выходит на кухню, садится на стул и поднимает ноги, чтобы я могла помыть под ее стулом. Смотрит, как я мою.

Меняю постельное белье, протираю пыль.

– Мам, откуда здесь шерсть? – спрашиваю.

– Я хожу в шали, – отвечает она.

– Надо ее выбросить.