Сказки для самого себя - Анри де Ренье

На другой день, в тот же самый час, крик повторился уже более отчетливый, и я слышала его затем почти каждый день; он приближался. На целую неделю он умолк, как вдруг опять разразился, грозный и потрясающий, совсем рядом со мной, сопровождаемый шумным галопом; было еще светло, и я увидела наклонившийся над кустарником торс нагого человека и лошадиную ногу, бившую копытом аллею. Все исчезло, и я услышала в своем вспоминании необычайный голос, казалось, соединявший в своей двойственности смех и ржание.

Кентавр спокойно ступал по аллее. Я посторонилась, чтобы дать ему пройти; он прошел мимо, храпя; в сумерках я различала его пятнистый лошадиный круп и человеческий торс; на его бородатой голове был венок из плюща с красными ягодками; он держал в руке узловатый тирс, оканчивающийся сосновой шишкой; стук его иноходи заглушался в высокой траве; он обернулся и исчез. Еще, в другой раз, я увидела его, пьющего из бассейна: капельки воды покрывали жемчужинами его рыжую гриву; и в этот же день к вечеру я встретила фавна: его ноги, обросшие желтою шерстью, были скрещены; маленькие рожки заострялись над его низким лбом; он сидел на цоколе статуи, упавшей зимою, и с сухим шумом постукивал своими козлиными копытами одно о другое.

Я видела также нимф, живших в источниках и бассейнах. Они высовывали из воды свои голубоватые бюсты и снова погружались в нее при моем приближении; некоторые из них играли на краю бассейна водорослями и рыбами. На мраморе были видны следы их влажных ног.

Мало помалу, как если бы присутствие кентавра оживило древнее сказочное население, парк незаметно наполнился необычайными существами. Сначала они недоверчиво прятались, завидев меня. Фавны проворно убегали, и я находила на примятой траве, где они сидели, только тростниковые флейты, надкушенные плоды и початые медовые соты. Вода бассейнов быстро покрывала плечи нимф, и я угадывала их только по водяной ряби в том месте, где они нырнули, и по их волосам, подымающимся со дна среди трав. Они следили за моим приближением, прикрыв своими маленькими руками глаза, чтобы лучше видеть, с уже обсохшей кожей, но с мокрыми еще волосами.

Другие также осмелели; они кружились возле меня или следовали за мной издали; однажды утром я даже нашла одного сатира лежащим на ступеньках террасы; пчелы жужжали над его мохнатой кожей; он казался огромным и только притворялся, что спит, потому что, когда я проходила, он схватил волосатой рукой край моего платья; я вырвалась и убежала.

С этих пор я больше не выходила и оставалась в пустом замке. Чрезмерная жара этого ужасного лета оказалась роковой для моих последних старых слуг. Еще несколько из них умерло. Оставшиеся в живых блуждали как тени; мое одиночество возросло от их потери, и моя праздность увеличивалась от их отсутствия. Просторные залы дома пробуждались под моими шагами, и я жила то в одной из них, то в другой. Мой отец собрал в них пышные диковины: его вкусу отвечали редкие и любопытные предметы. Гобелены одевали стены; люстры свешивали с потолка свой сверкающий как молнии хрусталь; мраморные и бронзовые статуи стояли на постаментах тщательной работы; приземистые ножки высоких золотых консолей сжимали на паркете свои четверные львиные когти; вазы из матового или прозрачного вещества вытягивали жилки своих шеек или надували свое просторное брюшко; ценные материи наполняли шкафы с черепаховыми или медными дверцами. Груды содержимого их ломились наружу. Это были сине-зеленые или винного цвета шелка, затканные водорослями и вышитые гроздьями, мохнатый бархат, морщинистый муар, бледные атласы, блестящие, как омытая кожа, прозрачные ткани, подобные туману или солнцу.

Вид гобеленов скоро меня утомил. На них были представлены необычайные гости, которые захватили парк; порфировые и медные фигуры также изображали нимф и фавнов. Кентавр, высеченный из глыбы оникса, дыбился на пьедестале. Со всей их влажною прелестью, причудливостью гримас и фессалийской мощью, те существа, что потревожили спокойные воды, что оживили дикие леса и заросшие дороги, все они, вся эта чудовищная жизнь, которая смеялась, блеяла и ржала наружи, была воспроизведена на стенах, с телом из шелка и гривами из шерсти, или притаилась по углам, затвердев в металле и камне.

Жгучее и неистовое лето разразилось дождями, и наступила осень. Прислонясь лбом к окну, я смотрела, как струилось золото парка под солнцем, в промежутках между ливнями. Число чудовищных гостей, казалось, еще увеличилось. Кентавры скакали теперь табунами по аллеям; они преследовали друг друга, упрямые и брыкливые. Среди них были очень старые, замшившиеся копыта которых спотыкались о булыжники; у них были седые бороды; дождь хлестал их облезшие крупы и подчеркивал худобу груди. Сатиры стадами прыгали вокруг бассейнов, где кишели нимфы, голубоватые тела которых смешивались с ржавыми волосами; я слышала шум лягания, сулои пук маленьких козлиных копыт, ржанье, крики и нестройный концерт глухих тамбуринов и тонких флейт.

Чтобы попробовать прогнать томительное напряжение, терзавшее меня в моем одиночестве, я пыталась рассеяться, одеваясь в ткани и украшая себя драгоценностями. Сундуки содержали большое количество их. Я прогуливалась по обширным галереям, влача пышную тяжесть бархата; но его прикосновение напоминало мне шерсть мохнатых зверей, глаза которых, казалось, смотрели на меня из украшавших меня камней; я чувствовала, что меня очаровывает напряженный взгляд оникса, трогают ласкающие шелка, царапают застежки, и я блуждала, жалкая и разукрашенная, в пустынной анфиладе длинных освещенных зал.

Осенние дожди и ветры перешли однажды вечером в бурю. Старый замок дрожал. Я укрылась одна в семиугольной зале со стенами из семи больших светлых зеркал в светло-золотых рамах. Ветер проникал снаружи в щели окон и под дверями и покачивал большую алмазную люстру с позвякивающими хрустальными подвесками и трепещущими свечами. Мне казалось, что я чувствую на своих руках шероховатые языки ветра; я чувствовала себя схваченной невидимыми когтями зимы; я задыхалась в своем атласном сине-зеленом платье, и мне чудилось, что я стала от соприкосновения с ним одной из тех текучих и беглых нимф, которых я видела извивающимися среди зеленых трав, в прозрачности вод. Инстинктивно, в порыве внутренней борьбы, я сорвала с себя коварные ткани, чтобы защититься от таинственного их проникновения, обессилевшего меня всю; я охватила пальцами волосы, но мои руки отдернулись от них, как от речных водорослей, и я предстала себе во весь рост, нагая, в ясной воде зеркал. Я смотрела вокруг себя на свою внезапную, сказочную статую, семь раз повторенную вокруг меня в тишине зеркал, оживленных моим отражением.

Ветер стих. Кто-то пронзительно царапал стекло одного из высоких окон, в котором резкая молния со скрипом и скрежетом нарисовала фосфорический след беглого исчезнувшего пальца. Я отступила в ужасе. Я увидела у окон лица и морды, привлеченные светом или гонимые бурей. Нимфы прижимали к стеклу свои влажные уста, мокрые руки и струящиеся волосы; фавны приближали к ним губы своих ртов и свою грязную шерсть; сатиры неистово влипались в них своими курносыми лица и; все теснились и лезли друг на друга. Пар ноздрей смешивался со слюной десен, кулаки сжимались в кровавой шерсти, нажим бедер заставлял задыхаться бока. Первые из взобравшихся на выступ окна, сгибались под тяжестью тех, которые наваливались на них сверху; некоторые ползли и пробирались между мохнатыми, топчущими их ногами, и среди жуткого молчания этой напряженной давки сказочное стадо в сумятице брыкалось, скакало, смеялось, разваливалось под собственной тяжестью и снова нагромождалось, чтобы опять обрушиться, и этот ужасный барельеф, за хрупкой прозрачностью стекла, отделявшего меня от него, ворошился своим изваянием из потемков и света.

Тогда я воззвала в ночном шуме к охотничьим рогатинам сторожей, к кулакам слуг,

хлещущих ударами кнута эту обезумевшую грязною орду, к большим гончим собакам, кусающим икры фавнов и поджилки кентавров; я призывала рога, ножи, кровь и внутренности добычи, морды, зарывшиеся в клочья разодранного мяса, вскидывание свежесодранной шкуры... Увы, я была, нагая, одна в опустелом замке, в эту яростную ночь! Внезапно окна треснули от чудовищного толчка; рога и копыта заставили стекла разлететься вдребезги; дикий запах буйно наполнил залу, проникнув вместе с ветром и дождем, и я увидела, при потрескивании угасавших свечей люстры, как представшая мне толпа фавнов, сатиров и кентавров бросилась к зеркалам, чтобы обхватить каждому образ моей красоты, и среди звона сброшенных и окровавленных зеркал, я, вытянув руки, чтобы заклясть ужас этого страшного сна, упала навзничь на паркет.

РЫЦАРЬ, СПАВШИЙ НА СНЕГУ

Г-же Жюдит Готъе

Я не знал своего отца, сказал он мне однажды вечером. Случайный человек взял на себя заботы о моем бедном детстве, и первые годы моей юности прошли в замке, где жил он. Глубокий старик, маньяк и ипохондрик, занятый архитектурными и гидравлическими сооружениями и придумыванием садов, беседок и фонтанов. Он разорился на этих постройках, и после его смерти я поселился в этой комнате, которую с тех пор более не покидаю. Здесь прожил, прибавил он, тот, у кого не было приключений, потому что он был слишком современен той эпохе, которой более нет. Отсюда мое одиночество и то, что я кажусь гордым по отношению к судьбе. Низость того, что она мне предлагала, оправдывала то, что я воздерживался снисходить до него. Я вскоре ограничил свои желания некоторыми вещами, которые были скорее знаками их, нежели предметами. Я прибавил к ним там и сям немного цветов. Они не имеют иного смысла кроме самих себя, и за это я их еще более люблю, У меня есть также на подставках несколько стеклянных изделий, хрустальных и вещих. Не достаточно ли одного сосуда, чтобы вызвать присутствие всех источников, из которых мы не пили? И точно также в морозном узоре окна я вижу рисунки берегов, к которым я не причаливал, и лесов, в которых я не терялся,