Чёрный княжич (СИ) - Бурук Бурк

Лука замер, и одна лишь мысль крутилась у него в голове: «Зачем укачивать — Лушке уже шесть, она не спит днём». А потом эта чужая страшная баба подняла на него глаза и заорала. Заорала визгливо, злобно, словно обвиняя его, Луку, в том, что его тут не было: «Я не успела! Не успела! Я бежала, но не успела!» К вечеру у бабы уже не стало пуза, лишь окровавленный мокрый подол, и бабка Калистратовна сказала, что то был бы мальчик.

А Лука и сам знал, что мальчик, вот как чувствовал. Даже имя выбрал — Александр. Сильное имя, благородное. И бог весть что там в святцах вышло бы, крестить-то можно и по церковному, а дома звать Сашкой. И он учил бы Александра Лукича как по цвету металла определить нагрев, и что крышу соломой нужно крыть от начала ската, а не с конька, и что девок сельских портить невместно, а лучше до тракта пройтись — там, у Матвея, подавальщицы за деньгу малую всё сделают, даже то, о чём и помыслить не мог. Словом то, что батя ему говорил. И сам он при этих мыслях чувствовал себя «Батей», солидным и степенным. А ещё бы учил сестрицу Лушку защищать. Оберегать её от взгляда косого да от мужа лихого.

Не получилось.

Ни с Александром, ни с Лукерьей, ни с женой — Алёной. Она утром встала, как обычно, печь растопила, горшок кашей на смальце греться поставила. Опосля на Лушке, что в гробике детском почивала, платочек поправила, да и пошла поводу. Постояла над колодцем, подумала, да и бросилась вниз в воду стылую. Бабы вынимать было, да куда там.

Управляющий от барыни пришёл на третий день. Рассказал, что то поместный дворянин Лещинский по казённой надобности коня торопил, ну вот и вышло так с Лушкой, а барыня, Катерина Тимофеева, его, Луку, ценит. И вот ему за то полтора рубля серебром — на помин души.

— Чьей? — глухо спросил Лука.

— Ась? — не понял управляющий.

— Чьей души помин мне барыня оплатить изволили — Лушкиной? Сашкиной? Алёнкиной? Али и вовсе моей?

— Что ты, что ты, — замахал руками Феодосий, — управляющий в поместье барыни Болотиной, выбрось мысли сии из башки. Ты мужик ещё молодой, всё у тебя будет: и жёнка, и детки.

— Ага, — согласился Лука, — конечно, всё будет. Вот сейчас помяну душу токмо, и всё будет. Ты ступай, Федя, ступай. Неча тебе на поминках-то делать.

— Ага. Ну, я эта, пойду. Ага? — согласился Федя, которого уж двадцать лет как именовали Феодором Денисовичем. Только пенять на панибратство такому Луке отчего-то не хотелось.

— Ступай, — кивнул Лука, и вот тогда впервые он ощутил, как его взгляд застилает розовым.

А дальше Лука пил. На рубль с полтиною получилось взять два ведра [3] хлебного вина. У Матвея. Тот даже канючить не стал, а попросту глянул в глаза Луки и требуемое выставил. Да Лука и сам видел, что люди в глаза ему смотреть избегают. Да оно всё там розовое.

Лука пил, поначалу закусывая тем, что от поминок осталось, после тем, что Алёна наготовила. После и вовсе есть прекратил. Соседи перестали заходить на пятый день, странно, конечно, для русского мужика, но перестали. Наверное, боялись розового. А оно росло, оно уже, почитай, весь взор застило. И менялось, вместо розового багровым прикидывалось — цвета мяса заветренного.

И Лука не спал. Нет, он пропадал из яви на какое-то время. И находил потом свою голову на столе, меж глиняной чаркой. И жбаном налитым доверху. И в этом розово-багровом тумане раз за разом всплывал образ Лещинского, молодого и горячего, одетого, как польский пан в камзол да кружево. Лука таких видел как-то на ярмарке в Выборге. А потом пришёл Феодосий, начал говорить глупости. Мол, барыня требуют урок исполнить.

— Хорошо, — согласился Лука. — И если б Феодосий понял, что заместо розового да багрового в зенках Луки уж алый проблескивает, не пошёл бы с ним ни за что.

А Лука вошёл в кузню, вдохнул полной грудью запах окалины и увидел вспышку алую. Перед глазами, да. И опосля вспышки понял, что врал им Семёха тот, что при Петре Алексеевиче на Азов ходил за волей[4]. Не, не лопается голова ежели по ней дубиной ударить, с хрустом как арбуз, а чавкает как гнилое яблоко под колесом телеги.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Посмотрел Лука на труп Феодосия с теменем проломленным, на средний молот в руке своей посмотрел да подался из села в надежде отыскать Лещинского, прежде чем его самого отыщут.

И вот ведь незадача, дворянчик сей не сидел на месте, по всей Руси колобродить изволил, вот и Лука за ним следом. По дороге к люду разбойному прибился, не велика ватага была, но нашуметь по деревням да весям успела изрядно. Старшого их Петькой Пугачом кликали — лютый был мужик, бывший каторжник. Всех ватажников в кулаке держал, а Луку даже не побаивался, скорее, с опаской относился. Да и как не опасаться человека, который не то что не боится чужой крови, а вовсе её не замечает. Всё верно. Лука не замечал. А как тут заметишь, коли на божий свет через плёнку красную смотреть приходится.

К следующему лету прижали ватагу, крепко прижали. Так, что уйти удалось лишь Луке да самому Пугачу с парой ближников. Атаман тогда решил в Петербург перебираться, дескать, хватит по лесам мудья морозить. А Луке что? Всё едино, в столицу так в столицу. Сразу по приезде решили дела слегка поправить — казна-то вместе с ватагой сгинула, да и поиздержались в дороге. Пугач предложил план, с которым все согласились, надобно было родичей какого-нибудь дворянина знатного да богатого подхватить, да опосля выкуп истребовать. Всем хорош был план. Подвело незнание местных реалий.

Нет, попервой всё как должно складывалось. И карету они прихватили с гербами на дверцах, и похищенные нетрудными оказались — жёнка с двумя дитями. Только дальше всё наперекосяк пошло.

Барыня держалась гордо и в глаза смотрела прямо, хотя и было видно, что ей страшно до дрожи, особливо, когда труп кучера Евсей за ногу из амбара выволок. Но про выкуп, выслушав, лишь головой согласно кивнула и письмо начертать изволила. Беда пришла позже, когда на вопрос, куда его доставить, ответила, что в особняк князя Темникова Игоря Алексеевича, поскольку она является его женой, а детишки его отпрысками соответственно. Луке эта фамилия ничего не сказала, а вот Пугач взбледнул слегка.

— Беда-а-а, — протянул он, почёсывая щёку, — а не тот ли это Темников, что в «тайной канцелярии» служит? — и получив ответ, что таки да, тот самый, снова повторил, — Беда. На недоумённый взгляд подельников, Петька пояснил, что денег они никаких не получат, а даже если получат, то воспользоваться ими не успеют, поскольку князь их быстро найдёт и под землю живьём определит — очень уж репутация у Темникова жуткая.

На закономерный вопрос, что же теперь делать, на Луку внимательно глянул да и озвучил решение, — кончать с ними надо. С Темниковыми. А опосля амбар этот вместе с телами сжечь, и всё, мы не при делах. Не было нас здесь, и кто родню князя упокоил нам неведомо. «Займись, Варнак, — распорядился он, — тебе же любо дворянской кровушки отведать».

Ну да, Варнак скоро год как это прозвище прицепилось, хоть он и не топтал каторгу. Лука уж и не помнил, как его раньше кликали. Да он и весь этот год толком не заметил — всё в пелене красной пролетело.

Лука молча кивнул и к Темниковым повернулся. Княгиня так и стояла, гордо выпрямившись, только губы чуть подрагивали, мальчик лет пяти к матери жался, а девочка немного постарше вдруг выпрямилась, явно старшую Темникову копируя. И брата за руку ухватила.

— Не бойся, Саша, — сказала она и на Луку чёрными бусинами зыркнула, — дядя Варнак нас не больно убьёт. Правда ведь?

И вновь полыхнуло алым у Луки в глазах. А когда развиднелось, то не было более ватаги Пугача — все они на утоптанной земле амбара лежали. Только у Евсея ещё ноги подёргивались.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Вот, как-то так, — криво улыбнулся Варнак, сматывая цепочку кистеня.

— Что дальше? — деланно-равнодушно поинтересовалась княгиня.

— А дальше домой вас отвезу, токмо дорогу обскажите. Так что извольте пожаловать в карету, а я за кучера побуду, — и рассмеялся. Искренне, радостно, удивлённо. Потому что исчезла красная пелена перед взором. Бесследно испарилась. И такое облегчение испытал Лука, казалось, будто вздохни он поглубже — и непременно взлетит.