Наш корреспондент - Александр Гончаров

По пути на сцену возле Серегина останавливается насмешливая Бэла Волик.

— Друг мой, — говорит она с подозрительно ласковыми интонациями, — известно ли вам, что вы пишете, как Флобер?

— Что это вам вздумалось говорить комплименты? — бормочет Серегин.

Бэла удивленно поднимает пушистые бровки.

— Однако какая скромность! Но я имела в виду не качество, а самый процесс. Знаете вы, как писал Флобер?

— Ну, медленно.

— Мало сказать — медленно. Он садился за стол с утра и к полудню сочинял только одну фразу. Вторую половину дня он ходил вокруг этой фразы, пробовал ее на слух и на вкус. А к вечеру убеждался в том, что фраза не годится, и зачеркивал ее. Вам это знакомо?

— А знаете ли, почему Флоберу все-таки удавалось создавать свои произведения?.

— Нет. Для меня это остается загадкой, — отвечает Бэла.

— Так вот, — мрачно говорит Серегин, — потому, что он никогда не позволял, чтобы корректоры ему мешали. Он неоднократно говорил своим друзьям, что способен убить на месте корректора, который помешает ему писать. И я чувствую, что в этом смысле у меня с Флобером много общего.

— Какие ужасы! — испуганно восклицает Бэла. — Я спасаюсь бегством!

И она уходит на сцену, бойко постукивая каблучками.

Шутки шутками, а очерк действительно пишется очень медленно. Серегину казалось, что самое трудное — написать первую фразу. Главное — начать, а дальше все представлялось таким ясным и простым. Но вторая фраза рождалась с таким же трудом, как и первая, а третья потребовала не меньше усилий, чем вторая. Тяжело!

— Ты чего мучаешься? — спрашивает его инструктор отдела информации Косин. В руках у него кипа оригиналов, которые он несет сдавать Станицыну. Ответственный секретарь сейчас разговаривает с художником.

— Пишу, вот и мучаюсь, — сухо отвечает Серегин. Он недолюбливает. Косина. Впрочем, вся редакция недолюбливает информатора. С подчиненными он груб, с начальством — предупредителен до приторности.

— Как ты ни мучайся, все равно газетку с твоим произведением скурят, как и всякую другую, — насмешливо говорит Косин.

— Ну и что же из этого следует?

— А то, что еще никто не строил временных сооружений из гранита. А газета живет только один день.

— Ну, знаешь, — вспыхивает Серегин, — с такой психологией поденщика…

На лице Косина вдруг появляется сладкая улыбочка. Не слушая Серегина, он поспешно идет к Станицыну, который закончил разговор с художником. Вот уж Косин наверняка не испытывает мук творчества! Даже о самых интересных фактах он пишет казенными, штампованными словами. Лимареву всегда приходится зверски править его заметки. Но добывать факты он умеет здорово, надо отдать ему справедливость. Его можно разбудить среди ночи — и это несколько раз делали — и потребовать информацию на любую военную тему. Косин пороется в пухлом, как затрепанная колода карт, блокноте и найдет необходимый факт.

Серегин прислушался к разговору между Станицыным и Косиным.

— Послушайте, Косин, — говорит Станицын, беспощадно черкая оригинал, — почему такое однообразие: «снайпер Агафонов заявил…», «сержант Мокосеев заявил…», «боец Сингеев заявил…»? Почему у нас все обязательно заявляют? Что они — дипломатические представители, что ли? Почему нельзя просто написать: «боец Сингеев сказал…»?

Косин молчит и смотрит на Станицына с выражением чрезвычайной благодарности.

В редакцию входит Незамаев. Ему, видно, надо поговорить с ответственным, но так как Станицын занят, он присаживается возле Серегина и сочувственно смотрит на его истомленное, побледневшее от запойного курения лицо.

— Трудно? — спрашивает он.

— Очень, — откровенно признается Серегин.

Незамаев поправляет очки, взбивает шапку рыжих волос и, скрестив руки на груди, глухим голосом декламирует:

Холодной буквой трудно объяснитьБоренье дум. Нет звуков у людейДовольно сильных, чтоб изобразитьЖелание блаженства. Пыл страстейВозвышенных я чувствую, но словНе нахожу, и в этот миг готовПожертвовать собой, чтоб как-нибудьХоть тень их перелить в другую грудь.

— А ну вас к дьяволу! — плачущим голосом восклицает Серегин, схватывает пояс, пилотку, исчерканные черновики и убегает из редакции.

Перейдя через мостик, Серегин очутился возле заброшенного сада и вдруг увидел ту девушку. Она опять стояла у яблони и смотрела на ветку. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, трепетали на белой блузке, путались в падающих на плечи волосах, заставляя их вспыхивать медным пламенем. Серегин вдруг оробел. Но, ругая себя за эту беспричинную робость, он остановился у яблони.

— Здравствуйте, — сказал он, — хотите — помогу? Только с условием: добыча пополам.

— Здравствуйте, — холодно ответила девушка. — Мне помощники не нужны. Если вам хочется, рвите для себя.

Серегин сунул в карман свернутую в трубку рукопись и взобрался на дерево со всей ловкостью, на которую был только способен. Он нарвал самых спелых яблок.

Яблоки девушка взяла, поблагодарила, но разговор не состоялся. Серегин, который считал себя веселым, общительным парнем — и, вообще, журналистом, чорт побери! — не мог выдавить из себя ни одной путной фразы. И пока он лихорадочно придумывал, с чего начать, девушка ушла. Ступала она легко, упруго, тонкая и подтянутая, как струнка.

Меланхолично жуя яблоко, Серегин поднялся на гору за клубным двором. В густой поросли он, давно обнаружил маленькую полянку, с которой хорошо была видна вся долина. На «краю полянки, под кустами кизила, лежал вросший в землю плоский, как стол, обомшелый камень. Серегин разложил на нем свои черновики. То ли встреча с девушкой вдохновила его, то ли помогло, что он немного рассеялся, только дело вдруг стало подвигаться гораздо быстрее. К вечеру была написана добрая половина очерка.

Как только начинало темнеть, окна редакции закрывались непроницаемыми шторами, и в комнате зажигался электрический свет: редакционный движок давал достаточно энергии для работы печатной машины и для освещения. Серегин еще поработал вечером, лежа на нарах, в привычном редакционном шуме, но в комнате было очень душно. Он вышел на улицу, прошелся мимо заброшенного сада. Яблоня протягивала из мрака трепещущие ветви. Старый дом спал.

Серегин старался думать о концовке очерка, но мысли невольно возвращались к девушке и к другим жителям дома.

Он пытался представить, как веснушчатый паренек переходил линию фронта. Наверно, он из-за гордости все-таки покривил душой, сказав, что не боялся. Ночь. Со всех сторон стрельба… Конечно, было страшно! А что делали те, другие, — старик, юноша в майке, девушка? Какие подвиги совершили они?

Серегин уже успел испытать непрерывные бомбежки в Ростове, танковые атаки под Краснодаром и на практике знал, что такое массированный артналет. Но он переживал все это не один. Рядом были товарищи. А какое мужество надо иметь, чтобы в одиночку пробираться во вражеский тыл! Какой сильной волей надо обладать, чтобы суметь сыграть трудную роль, в которой за неверный жест, за не так сказанное слово можно поплатиться жизнью! Какую благородную, неустрашимую душу надо иметь, чтобы быть готовым принять самые жестокие пытки, самую мучительную казнь и умереть, не пожав перед смертью руку товарища, не услышав дружеское слово, не увидев ободряющий взгляд!

Долго еще ходил Серегин по темной пустынной улице. Потом вытащил свою постель из редакции на свежий воздух и лег во дворе, лицом к звездам. Вскоре они стали двоиться, троиться, появились туманности, неизвестные в астрономии, и Серегин крепко уснул.

…Наконец очерк написан. Снова пережита поездка к разведчикам, и то, чему он сам был свидетелем, и то, о чем ему рассказывали, и то, о чем он мог только догадываться. Будто сам Серегин шел с разведчиками тайной лесной тропой, сидел с ними в засаде, захватывал «языка». И все это уместилось на четырех страничках, напечатанных на машинке через два интервала. Еще, чего доброго, Станицын потребует сокращать. А что сокращать, когда и так, по глубокому убеждению Серегина, в очерке нет лишнего слова, не то что фразы?!

Как полагается по субординации, Серегин сдал очерк начальнику отдела капитану Тараненко. Когда-то, еще в бытность младшим лейтенантом, Тараненко писал лирические стихи и даже напечатал тоненькую книжечку. Но потом что-то изменилось в характере поэта, и он рассорился со своей музой: не только перестал писать стихи, но даже проникся презрением к поэзии. Существование художественной прозы он лишь терпел. Единственное, что пользовалось любовью сурового капитана, — это статьи с анализом боевых действий. Поэтому очерк Серегина он прочитал с таким видом, с каким взрослые смотрят на невинные шалости детей. Серегин, хотя и знал вкусы Тараненко, ждал его приговора с трепетом: все-таки первый читатель!