Свадьбы - Владислав Бахревский

— Слазь! — кричат ему.

Перекрестился, спрыгнул. Скрутили ему веревкой руки, повели к Морозову на двор. Идет вор, охает, а как огороды кончились, запричитал:

— Отпустите! Век рабом вашим буду. Забьют меня.

— Туда тебе и дорога.

Только подошли к дому Морозова, а он сам вот он, на парадном коне, из гостей. Увидал своего холопа со скрученными руками, нахмурился:

— Что стряслось?

Мыловарщик боярину в ноги:.

— Твой человек свечи у меня воровал. Смотри, полну рубаху набил.

— Человек это мой, вижу. Вижу, как бережет он доброе имя своего господина. Будьте все у моего крыльца во дворе. Я при вас накажу обидчика. Чтобы знали в Москве, как жалует разбойников, чужих и своих, боярин Морозов.

Крик поднялся, беготня. Мыловарщик и сам не рад, втолкнула дворня его с учениками во двор, кулаками дорогу указывает, а возле заднего крыльца угомонились. Боярин скор — уже переоделся, на стуле сидит, а возле крыльца свежая солома. На казнь всю дворню согнали. Вытряхнули у вора из-под рубахи нахапанные свечи — и на солому. Палачей двое, с кнутами.

Морозов крикнул своей дворне:

— Возьмите свечи!

Взяли.

— Зажгите!

Зажгли. Повернулся к палачам:

— Порите, покуда свечи не погаснут.

Палачи кнутами сплеча, крест-накрест. Только мясо с костей клочьями летит, а свечи добрые, лучшие, им до утра гореть хватит.

Женщина с четырьмя ребятишками впереди стояла, жена бедняги. Увидала, что спасения мужу нет, на коленях поползла к крыльцу. Упала на мужа, забилась:

— Пощади!

— Пощади, боярин! — взмолился мыловарщик.

Боярин перекрестился, но сказал неумолимо:

— Эта его казнь и наша казнь за грех, за мерзкую нашу жизнь. Все мы должны нести свой крест.

Женщину оттащили. Снова засвистели кнуты, а холоп уже бездыханен, мертвому не больно, но живым каково?

Георгий на спину холопа не глядел, а тут глянул — и упал.

Опамятовался уж за воротами морозовской усадьбы. Ученики мыловарщика волокли его под руки. Встал он на ноги, пошел, но хватило сил до огородов. Как дохнуло мылом да жиром так и согнуло его в три погибели, рвет без остановки. Махнул ученикам рукой.

— Ступайте! Отдышусь — приду.

Хозяин велел оставить его. Они в одну сторону, а Георгий, пошатываясь в другую.

Сам не понял, как за городской стеной очутился. К городу повернулся — тошнит, в поля пошел. Пошел и пошел. Да все скорей, скорей. А потом упал под кустом и заснул.

Весна была суматошная, тепло началось в марте, в середине апреля леса зазеленели, а потом погода расквасилась, шли дожди вперемежку со снегом, не верилось, что бывает на белом свете лето, парные реки, травы по пояс. И вдруг — теплый, нездешний вечер. Солнце склонилось к лесам, ветерком тянуло, но и ветер-то был добрый, поглаживал, а не пронизывал.

Дорога была пустынна, Георгий шел не таясь, увидел впереди человека — стал нагонять.

Человек сильно хромал. Георгий поравнялся с ним и спросил:

— Ногу, что ли, натер?

Хромающий обшарил парня взглядом: какого, мол, ты поля ягода, — и почти виновато улыбнулся:

— Жмут проклятые!

Только теперь Георгий разглядел: чеботы на страдальце чудные, не нашенские.

— У немцев, что ли, купил?

— Всучили.

— Куда ж ты глядел?

Страдалец поморщился от боли, и Георгий решил переменить разговор:

— Далеко идешь-то?

— А ты?

— Я?.. — Георгий почесал в затылке и сказал напропалую:

— А я, кажется, сбежал…

— Кажется или все-таки сбежал?

Георгий обернулся через плечо на город, поглядел в серые умные глаза спутника и ответил потверже:

— Да выходит, сбежал…

— Ишь как у тебя просто.

— А ты тоже, что ли, сбежал?

Хромающий человек застонал и сел на землю.

— Не смогу больше, ноги сводит.

— Давай поменяемся, коли мне по ноге придутся. — Георгий глянул на свои хлюпающие сапоги и прикусил язык. Но страдалец обрадовался.

— А что? Давай попробуем.

И тут со стороны города послышался конский топ.

Бежать? Но справа и слева от дороги пашня, много не набегаешь. И всадники уже видны.

— Рейтары! — углядел зоркий Георгий.

— Рейтары? А ну-ка, бери какую-нибудь тряпку да чисть мне башмаки.

Георгий переспрашивать не стал. Выдрал кусок из подола исподней рубахи и принялся вытирать грязь с немецких башмаков спутника.

Рейтары мимо не проехали. Остановились. У Георгия аж в животе пискнуло, но тут раздалась чужая речь. Его спутник говорил по-шведски:

— Добрый вечер, господа. Можете не беспокоиться. Я и мой слуга в полном здравии.

— Ты — швед? — удивился сержант.

— Я купец. У меня здесь неподалеку завелась подружка. Вдова. Ее имение сразу за лесом, поэтому прошу не удивляться, что мой слуга чистит мне обувь. Я могу смириться с такой одеждой, но обувь моя должна блестеть. А вы, господа, куда следуете?

— Голштинские послы едут, завтра-послезавтра будут в Москве, вот мы и смотрим за дорогами. В Московии что ни мужик, то разбойник.

— О, господа! Я не первый раз хожу этой дорогой — чего не вытерпишь ради любовных утех, но здесь всегда спокойно.

— До поры до времени спокойно. В следующий раз советую брать не только слугу, но и пару пистолетов, герр любовник. Удачи!

Рейтары ускакали.

Мнимый швед снял шапку и вытер вспотевший лоб.

— А теперь, братец, сворачиваем на первую же стежку и жмем что духу.

— А переобуваться?

— Некогда.

Они побежали, и на бегу Георгий все-таки спросил:

— Значит, ты тоже беглый?

Мнимый швед засмеялся.

— Тебе все надо разжевать и в рот положить?

На краю поля стоял потемневший от снега и дождя стог соломы.

— Здесь и заночуем.

Мнимый швед взял на себя старшинство, Георгий этому не противился. Он беззаботно рассказал о своей нехитрой жизни и ждал ответных откровений, но спутник молчал.

— А ты-то от кого убежал? — не выдержал и начал допрос Георгий.

Они выкопали в стоге пещеру, им было тепло, но вот так сидеть друг против друга, касаться друг друга то рукой, то ногой и молчать Георгий не мог.

Федор Порошин — мнимый швед, человек князя Никиты Ивановича Одоевского, а ныне беглец — снял наконец с ног свою обузу — башмаки немецкие — и хотел одного: помолчать, полежать, подумать, но спутник ему попался словоохотливый, молодой, наивный. И Федор Порошин не стал играть с ним в кошки-мышки.

— Запомни, — сказал он ему, молча выслушав все вопросы, — не каждому встречному рассказывай о своем побеге. На белом свете всяких людей хватает. И добрые и злые — одному богу молятся. Коли шкуры не жаль — болтай, а коли не дурак — поменьше спрашивай, побольше слушай. Парень ты хороший, но о себе я рассказывать не стану, вот куда иду — не секрет. Русский человек, коли не подлец и зла своим не желает, не в Литву бежит, не к шведам — на вольный Дон.

— А чего ж ты не по-нашему лопотал с рейтарами?

— Залопотал бы по-нашему, знаешь, где бы мы теперь были?

— В тюрьме?

— Догадливый.

— А ты, может, и вправду немец?

— Что ж, коли мы русские, так нам чужая грамота не по уму, что ли?

— Может, и по уму, только где ей научишься? Я свою- то, русскую, еле одолел. Монахи меня научили.

— Мы с тобою, глядишь, и не свидимся больше, и вот что я тебе хочу сказать, а ты слушай да смекай. Русские люди все в холопстве, бояре — у царя, мы — у бояр. Все мы только слуги, да служим не отечеству, а боярскому мамону. Чтобы нам с тобою, холопам, а то и того хуже, крепостным крестьянам, до настоящей службы дойти, ста лет не хватит, а до ста мы не доживем. Лестница, она вон какая! Коли в стрельцы возьмут, будешь стрельцом 10-го полка, 9-го, 5-го, второго, первого, десятник, полусотник, сотник, полковник. Ну, коли полковник, так и дворянин. А у дворянства тоже лестница: дети боярские, городовые дети боярские, дворцовые дети боярские, выборные дети боярские, а потом уже собственно дворянство: городовое, дворцовое, выборное, московское. А важный московский дворянин в управлении получает лишь самые захолустные острожки, в городах воеводами — бояре. Лучшие города за девятнадцатью княжескими родами…

— Чего ты мне все это рассказываешь? Нам с тобой боярами не быть, коли боярами не родились.

— Потому и говорю. Чтобы нам людьми себя чувствовать, нужно, чтобы эти высокородные тупицы без нас шагу не могли ступить, а для этого познай науки. Боярам учиться некогда: охота, пиры, царские праздники… Помяни мое слово, в России высоко поднимутся ученые люди, куда выше и дворянства и боярства, вровень с самим царем, потому что царь без ученого человека как без рук.

«А чего ж ты, ученый человек, на Дон бежишь?» — подумал про себя Георгий.

И Федор Порошин поглядел ему в лицо, словно услышал вопрос.