Цена свободы - Кир Луковкин

— Что знаете, куда я отлучаюсь на выходные, а иногда по вечерам среди недели.

Эль-Ган поиграл желваками.

— Ну, это тоже. Но вообще-то я спешу сообщить тебе, дорогой друг, что ты у нас фактически последний «светлый» ученик. Ты подлежишь срочной модификации. Почему ты до сих пор не прошел ее, а, Закарий?

Закарий вздохнул. Родители давно подготовили необходимые документы, и он отнекивался лишь благодаря плохому самочувствию. Он не знал, как объяснить этому человеку то, в чем боялся сам себе признаться.

— Я не хочу, — произнес он одними губами.

— Что? — Эль-Ган сощурился и наклонился вперед.

— Я не хочу, — Закарий покраснел.

— Юноша, у меня со слухом плохо?! Мне, надеюсь, послышалось? — Учитель состряпал совсем уж отвратительную гримасу, нависая над ним.

— Вам не послышалось, — буркнул Закарий.

Эль-Ган дышал над его макушкой, уперев локти в стол.

— Стало быть, ты имеешь наглость утверждать, что не нуждаешься в модификации?!

Тишина звенела, у Закария перед глазами плясали разноцветные точки. Он шепнул, а может закричал, а может и вовсе не произносил… но подумал отчетливо — да.

Эль-Ган плюхнулся в кресло, мгновенно сдуваясь. Глаза его, затянутые пленкой, сейчас напоминали две плошки.

— Все ясно, — произнес он, растягивая слова, — Ступайте домой, молодой человек. Сегодня же я свяжусь с вашими родителями. А завтра утром вы будете подвергнуты модификации. Далее. Вы отстраняетесь от занятий, пока не явитесь в школу в надлежащем виде. Далее. Ваш пропуск за стены Города я аннулирую. Я думал, вы образумитесь, как и ваш друг. Я ошибался. Следовательно, с вами придется провести разъяснительную беседу. Сегодня вечером пойдем в Центр? кое с кем поболтаем. М-да, — произнес он через минуту, — такое в моей практике впервые.

— Но ведь можно же и без этого жить… — робко начал Закарий.

— Молчать! — рявкнул Эль-Ган, хватив кулаком об стол. — Хочешь усугубить вину? Стыдись. Если информация о твоей выходке просочится сквозь эти стены, Школу, меня и остальных Учителей ждет позор. Кстати, на тебе тоже пятно останется. Так что чем меньше людей в курсе твоих странностей, тем легче будет разрешить проблему. Понятно?

Бордовый до кончиков ушей, Закарий пристыжено кивнул.

— Иди. Я сам за тобой зайду.

Дома на него смотрели так, словно только сейчас под оболочкой ребенка увидели уродца. Мать ничего не говорила, плакала, громко и обильно. Сильва с каменным лицом ходила по дому, натыкаясь на мебель. Отец молча отвел его в спальню, для начала всыпал по первое число, а потом принялся долго и терпеливо объяснять ему, что это плохо, грязно, мерзко — оставаться вот таким, что это мешает жить, приносит неудобства, болезни и боль, отягощает работу и отравляет отдых; что модификация поможет ему выжить в жестоком и враждебном мире, устранит проблемы и облегчит его существование, что это правильно, разумно и совершенно безопасно. Что это даст ему преимущество перед остальными «крысами» равнины, спасет его от смерти, попади он в экстремальную ситуацию, обеспечит долголетие, увеличит здоровье, обогатит разум.

Закарий слушал, потупившись, а сам представлял себе Хранителя, бога во плоти, знающего все обо всем, держащего в руках судьбу каждого обитателя Города. Он восседает в приемном зале Центра на троне из шестерней, в центре круга, куда падает бледный дневной свет из застекленного купола. Он опутан проводами, трубками, он оплетен датчиками, невероятно старый, морщинистый с горящими глазами, потерявшими природный цвет. С телом, чуждым человеческому. Перелопаченный модификациями.

Настал час, Учитель повел его к цитадели. Они поднимались к шпилю башни целую вечность, Закарий устал считать этажи, и перестал различать высоту. Прислужники впустили их в зал, и вот они оказались лицом к лицу с Хранителем. На вид Закарий дал бы ему шестьдесят лет, но знал, что число следует умножить как минимум вдвое. Эль-Ган стоял позади своего Ученика, держал его мертвой хваткой за плечи и говорил. Хранитель с опущенной головой слушал, глаза его были закрыты. Никаких признаков жизни он не подавал. Когда Эль-Ган закончил, и последнее слово умерло эхом где-то под потолком, огромное пространство зала затопила электрическая тишина. Приборы тихо пикали, прижавшись к стенам. По полу, увитому кабелем, сильно тянуло сквозняком.

— Уходи, а он пусть останется, — сказал Хранитель, не поднимая головы.

Учитель поспешно ушел. Хлопнула дверь. Закарий стоял один, поеживаясь от холода, и смотрел в то место, скрываемое тенью, где должно было быть лицо Хранителя. В голове у него шумело, ладони намокли от напряжения.

Хранитель поднял голову, и на его подбородок упал бледный свет, лоб и глаза остались скрыты тенью капюшона.

— Сосредоточься, — сказал Хранитель, — Я расскажу тебе одну легенду. Дай мне знать, когда будешь готов.

Закарий зажмурился и стиснул пальцы в кулаки. Мерцающая спираль убегала в небо, и он встал на край этой спирали.

— Я готов, — ответил он.

— Прекрасно. Слушай, — Хранитель со свистом набрал воздух в грудь…

Жил-был гончар. Уважаемый в округе ремесленник. У него была красивая жена, двое крепких сыновей и свое хозяйство. Не слишком большое, чтобы задевать гордость знати, и не очень маленькое, словом, хозяйство праведного человека. В доме у него каждый предмет имел свое назначение. Лишних побрякушек не было. Гончар исправно платил налоги, ходил в храм, жертвовал мелочь нищим и посещал городские собрания. В решении бытовых вопросов он отличался рассудительностью и изворотливым умом. Его уважали за качество производимых изделий и скромность. Люди ходили к нему не только, чтобы купить пару тарелок, но спросить совет. Гончар всегда радовался гостям. Двери его дома были широко открыты для каждого человека. Свою утварь он поставлял даже царскому двору. Посуда, сделанная им, отличалась крепостью, а его жена расписывала каждую чашку такими замысловатыми узорами, что глаз нельзя было отвести.

Жил тот человек размеренной, спокойной жизнью. Как и у всех, случались в его семье светлые и темные полосы. Были у него друзья и враги. Имелись у него и слабости, и недостатки. Порой его одолевала лень, в такие моменты он валялся на топчане, в сенях, прихлебывал отцеженное верблюжье молоко и размышлял об устройстве вещей. Жена ворчала на это, но любила его. Империя, подданным которой являлся наш гончар, постоянно воевала с соседями за плодородные земли. Селение гончара располагалось недалеко от южной границы империи, на которую случались набеги кочевников, но ополчение успешно отражало их. Отряды врагов были неорганизованны и состояли из малого числа воинов. Как-то, на одном из последних в уходящем году собраний люди указали наместнику, что набеги с юга участились. От них мрет скотина, деревни горят, похищают молодых женщин. Наместник пообещал удвоить охрану, однако с лиц горожан не исчезало беспокойство. Народ стал поговаривать о темных временах, о сгустившихся на Востоке и Юге тучах, о конце света и чудищах, ниспосланных разгневанными богами в наказание на их землю. Вскоре в город прибыл воевода с дружиной солдат, — все верхом, — и объявил, что набирает рекрутов в армию. Ему нужны молодые, сильные, возмужавшие парни, способные держать в руках копье. Старшего сына гончара они забрали с собой вместе с дюжиной других новобранцев. Гончар не мог знать, что видит своего отпрыска в последний раз. Вслед за этим втрое увеличились подати, и тем, у кого не хватало денег, пришлось отдавать их едой. Гончар и его семья еле сводили концы с концами. На их край обрушилась длительная засуха и неурожай. Начался голод. К гончару приходило все меньше и меньше покупателей. Его хозяйство постепенно скудело. Горожане стали злобными и неприветливыми.

Однажды, вместе с криками перепуганный детей и женщин, в город ворвались захватчики, убивая и сжигая все на своем пути. Эта группа насчитывала около сотни кочевников. Выбежав на улицу, гончар увидел, как варвары хватают вопящую малышню, словно щенков, за загривок и скачут прочь. Впрочем, захватывали они и более взрослых детей. Всех их они увозили с собой, чтобы обратить потом в свою веру. Среди пленников гончар заметил и своего младшего сына, привязанного за запястья веревками к седлу. Сына он отправил перед тем за водой. С яростным воплем выхватил гончар кол из изгороди, нагнал замешкавшегося кочевника и всадил кол ему в спину. Но прежде, чем свалиться с лошади, агонизирующий всадник взмахнул ржавым палашом, пытаясь достать гончара. По страшному совпадению на пути орудия возникло тело юного пленника — лезвие глубоко вошло в плечо мальчику. Тот слабо вскрикнул и повалился в пыль.

Атаку удалось отбить. Но набег нанес жителям города непоправимый урон. Половина домов селения теперь чернела от пепелищ. Матери не досчитались многих детей и в голос рыдали о своем горе. Над порогами вывесили черные лоскуты ткани. Гончар с женой ни на миг не отходили от сына. Мальчишка таял на глазах. Ранение оказалось слишком глубоким. Не помогали ни примочки, ни снадобья. Прибывший из столицы лекарь беспомощно мотал головой — никто в то время не знал, как лечить заражение крови. Гончар на коленях умолял его сделать хоть что-нибудь и лекарь предложил ему отвар из листов кока, дабы облегчить страдания. Через пару дней мальчик впал в беспамятство, а еще через неделю умер.