Письма, несущие смерть - Бентли Литтл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А мой зануда, — откликнулся Эдсон, даже не добросив мяч до корзины. — И когда закончится эта дурацкая программа?
Я ничего не сказал. Оба моих приятеля знали, что я переписываюсь с девочкой, и, хотя я убедил их, будто ее мне назначили, никогда ничего плохого о Киоко не говорил. И не собирался начинать сейчас. Это было делом чести.
Они посмотрели на меня, ожидая моих жалоб. Роберт с подозрением прищурился.
— Если вам не нравятся ваши корреспонденты, — сказал я, успешно отвлекая внимание от своей персоны, — заставьте их перестать вам писать.
— Это как же? — удивился Эдсон.
— Притворитесь гомиками, — ухмыльнулся я.
— Ни за что, — фыркнул Эдсон.
Роберт согласно кивнул:
— И нам это с рук не сошло бы.
— Ну, придумайте еще что-то. Напишите что-нибудь безумное. Напугайте их.
В глазах Эдсона вспыхнули веселые искры.
— Я мог бы притвориться, что убил кого-то и подался в бега и мне необходимо где-то спрятаться! Я спросил бы, нельзя ли остановиться в его семье!
— Ну вот. Ты уже включил мозги, — похвалил я.
— Или я мог бы сказать, что пишу из сумасшедшего дома!
Роберт с сомнением покачал головой:
— Мой парень мне никогда не поверит.
— Почему? — спросил я.
— Он слишком хорошо меня знает.
— Слишком хорошо тебя знает? — Я перевел взгляд с Роберта на Эдсона и обратно. — Вы, парни, пытаетесь сказать, что рассказывали правду? Вы что, чокнутые?
— Надо же было о чем-то писать, — занял оборону Роберт.
— Да, но это вовсе не должна быть правда. Послушайте, вы же никогда с ними не встретитесь. Они не знают, кто вы. Вы можете притвориться… Мердоком. Или Бриком Хейуардом. Да кем угодно. Они все равно не догадаются. И вы сообщаете им только то, что хотите, чтобы они знали. Придумайте себя. Будьте тем, кем хотите быть. Умнее, популярнее, старше, круче, да что угодно.
— Ты так и делаешь? — с восхищением спросил Эдсон.
Я улыбнулся, как надеялся, таинственно.
— Да, но твой адресат — девочка, — насмешливо сказал Роберт.
Я промолчал и, держу пари, услышал, как у них в мозгах завертелись шестеренки. Глаза Эдсона разгорелись.
— Вы пишете что-то… непристойное?
— Это знаю я, а вы можете догадываться.
Я выхватил у Эдсона мяч, сделал бросок из-под корзины, сам подобрал мяч под щитом и повторил бросок.
В тот вечер, ужиная в нормальной семье, где родители и дети без всякого раздражения общались друг с другом, я чувствовал себя очень странно. Все смеялись и шутили. И отлично проводили время, прямо как в телесериале. Ни враждебного молчания, ни грубых окриков, ни резких замечаний, к которым я привык. После ужина мы все, даже родители Роберта, играли в «Монополию», и это было здорово.
Правда, не совсем как в «Семейке Брэйди». Роберт все равно был нормальным парнем, и после того, как его отец поставил на заднем дворе палатку со спальными мешками, ушел в дом и задернул шторы, мы вылезли наружу и отправились посмотреть, что происходит в мире. Через несколько домов от Роберта жил сопляк по имени Стиви. Однако как только мы сунулись на его лужайку, залаяла собака и мы поспешно отступили и бежали до самого угла. Мимо промчался «мустанг», набитый подростками, и в открытое заднее окошко вылетела и шмякнулась на тротуар у наших ног резиновая водяная бомба.
— Подавитесь! — выкрикнул кто-то.
Я проводил взглядом умчавшийся с ревом автомобиль, но не успели мы пройти полквартала, как мое внимание привлекла сгорбленная фигурка, ковылявшая по тротуару.
Ведьма.
Старая карга меня преследовала! Я столкнулся с ней на почте, когда отправлял письмо Киоко, а сейчас, увидев ее в призрачном лунном свете, почувствовал, как мурашки побежали по позвоночнику.
— Эй, — прошептал Эдсон, указывая на ведьму и переводя взгляд с меня на Роберта. — Может, выследим ее? Посмотрим, где она живет?
Роберт приложил палец к губам и побежал вперед, стараясь держаться в тени кустарников и избегая кругов света под уличными фонарями, стоявшими примерно перед каждым третьим домом.
Мы преследовали ведьму. Я надеялся, что громкий стук ее палки заглушит наши шаги, но она нас услышала, остановилась у почтового ящика в конце квартала и резко обернулась, тыча палкой в нашу сторону. Палка описала в воздухе широкую дугу слева направо, ведьма произнесла что-то похожее на «Даже не пытайтесь», и, словно по ее сигналу, с неба на землю точно между нами замертво упал голубь. Ведьма улыбнулась и свернула на поперечную улицу.
— Чешем отсюда! — сказал Роберт, и мы припустили назад и не останавливались, пока не оказались в безопасности палатки на заднем дворе Роберта.
Я не мог дождаться, когда доберусь до письменного стола и расскажу об этом Киоко. Как только вернусь домой, запрусь в ванной комнате и напишу ей длинное письмо о ночевке в доме друга и нашем приключении с участием ведьмы.
Мы забрались в спальные мешки, обменялись впечатлениями о случившемся, составили планы на завтра и несли бред собачий, пока сон не сморил нас. Сначала заснул Роберт, потом Эдсон, но я, взбудораженный мыслями о будущем письме, никак не мог заснуть. Я вдруг понял, что реальная жизнь важна мне лишь как фундамент моих писем, что мне больше нравится описывать события, чем переживать их. Я писал письма не для того, чтобы описывать свою жизнь. Я жил для того, чтобы было о чем писать в своих письмах.
Или от чего отталкиваться в своей лжи.
Я таращился в островерхую нейлоновую крышу палатки. Надо отдать мне должное, я не всегда врал. Если случалось что-то интересное, как, например, наша встреча с ведьмой, я вплетал это в канву создаваемой мной фантазии. Просто интересное в моей жизни случалось гораздо реже, чем письма, потому я и занимался сочинительством.
А Киоко верила всему.
Поступала ли она так же? Вряд ли. Ее истории были слишком земными, слишком обычными. У нее не было засекреченного отца-ученого, в ее родне не было знаменитостей или высокопоставленных личностей, она не была популярной чемпионкой по серфингу, не сталкивалась с ведьмами. Но от этого она только больше мне нравилась. Она была очарована моим вымышленным «я», она искренне обожала своего американского друга по переписке, и потому я не мог оставаться к ней равнодушным.
Утром мы все трое проснулись на рассвете. Мама Роберта уже пекла на кухне оладьи. Я быстренько позавтракал и попросил отвезти меня домой. Роберт и Эдсон упрашивали меня остаться, соблазняли всеми веселыми делами, которые мы напланировали на это утро, но я мог думать только о письме Киоко; я должен был написать ей, пока не забыл что-нибудь и не поостыл. Я сказал, что мне очень жаль, но мы куда-то едем всей семьей. Пол бы мне ни за что не поверил — слишком хорошо он меня знал, но Роберт и Эдсон были школьными друзьями и жили далеко от меня, а потому я мог впарить им, что живу в дружной семье.
Отец Роберта отвез меня домой. Я поблагодарил его, попрощался с увязавшимися с нами Робертом и Эдсоном, подхватил свой чемоданчик и побежал к кухонной двери, в последний раз помахав приятелям.
В гостиной мать орала на Тома, а отец сидел за кухонным столом, уставясь мутным взглядом в чашку с кофе и бормоча:
— Ублюдки… ублюдки… ублюдки…
— Почему ты дома? — завизжала мать, когда я попытался проскочить мимо нее. — Я думала, что мы отдохнем от тебя до вечера!
Я молча прошел в свою комнату, сдвинул кучу грязных шмоток к двери, чтобы ее не смогли открыть слишком быстро, и уселся за письменный стол. Опасная затея для дневного времени, но ради этого письма я пожертвовал целым днем развлечений. Я снял колпачок шариковой ручки, набрал в легкие побольше воздуха, и меня накрыло волной счастья.
«Дорогая Киоко», — вывел я…
4В пасхальные каникулы я убил отца.
Не взаправду. В письме Киоко. Сообщил, что мой отец трагически погиб в автомобильной катастрофе по вине пьяного водителя. Я получал истинное удовольствие от извращения действительности, убивая вымышленного героя персонажем, столь близким моему реальному папаше, хотя, конечно, на бумаге глубоко скорбил по любимому отцу и оплакивал его утрату.
Пришлось убить его, поскольку Киоко замучила меня вопросами о моем предстоящем приезде в Японию. Она даже рассказала своим родителям, и вся семья строила планы относительно моей встречи. Я вовсе не сожалел о своей лжи, сожалел только о том, что это ложь. Я убил прохвоста да еще разукрасил его похороны присутствием известных и влиятельных людей.
Это было самое длинное из моих писем и самое подробное. Я обнаружил, что с наслаждением пишу о смерти отца, испытываю странное, не очень здоровое удовлетворение от описания деталей его кончины. Чувства, которые я выражал в письме к Киоко, были гораздо глубже, чем я испытал бы, взаправду узнав о смерти отца. Мое сочинительство в какой-то степени становилось очищением, поскольку позволяло мне чувствовать то, чего я никогда бы не испытал в реальной жизни.