Спасительная любовь - Эйлин Драйер

— Оливия, могу я попросить вас об одолжении? — У нее был такой вид, словно она держалась только усилием воли. За эти три дня Оливия лучше узнала ее и усвоила, что Грейс никогда не просит о помощи. Помочь всегда просили саму Грейс.

Оливия коснулась ее руки.

— Конечно, Грейс. Что мне нужно сделать?

— Мой отец… — Она посмотрела на юг, туда, откуда весь день доносилась канонада. — У меня нет никаких известий от него. Он всегда ухитрялся давать мне знать, как у него идут дела. Похоже…

Она сглотнула, как если бы слова застряли у нее в горле. Оливии хотелось обнять ее, но она чувствовала, что Грейс давно научилась держаться в самых тяжелых ситуациях. Проявление сочувствия могло лишить ее защити.

— Вы знаете, где он? — спросила Оливия. Грейс продолжала смотреть на юг.

— Гвардейцы удерживали ферму Угумон. Я слышала, что там весь день идет жестокое сражение. Потеря фермы стоила бы нам потери западного фланга, как вы понимаете.

Оливия не понимала. Она все время находилась на этих улицах и никогда не приближалась к любому бою ближе, чем сейчас.

— Разве нельзя послать кого-нибудь, кроме вас? — спросила она. — Вы так долго не имели возможности присесть, что, боюсь, ваша ушибленная нога совсем разболится.

Грейс на какой-то миг смешалась, затем мягко улыбнулась.

— А, моя нога. Но это не ушиб, Оливия. Я такой родилась. Уверяю вас, ей доставалось и похуже.

Оливия покраснела.

— О, простите меня.

Улыбка Грейс сделалась еще мягче.

— Не будьте глупышкой. Простить за доброту? Так как вы относитесь к тому, чтобы отправиться туда? Нас будет сопровождать старый ординарец моего отца, сержант Харпер. На него можно положиться, он всегда защитит. Но он считает, что со мной должна быть подруга на случай… ну…

Вытирая руки о свой запятнанный кровью фартук, Оливия бросила тревожный взгляд в сторону стен.

— Конечно. Но вы уверены, что следует ехать на ночь глядя? Уже больше семи часов; солдаты говорят, что дорога непроезжая. И канонада прекратилась совсем недавно.

Грейс улыбнулась:

— Не для моего старого служаки. — Она разглядывала свои руки, словно они заворожили ее. — Как вы не понимаете? — добавила она, неловко пожав плечами. — Я должна знать.

Оливия посмотрела туда, где громоздились отбрасывающие тени крепостные валы, и увидела жителей, примолкших, словно для того, чтобы лучше оценить наступившую тишину, увидела непрекращающийся поток раненых, ковыляющих через ворота. Картина была жуткая. А что же творилось там, где целый день гремели пушки?

Не раздумывая, она кивнула.

— Позвольте мне предупредить леди Кейт. Вокруг столько молодых людей, которых надо очаровать, что она может не заметить моего отсутствия.

Лицо Грейс сморщилось.

— Спасибо, Оливия. Вы умеете стрелять?

Оливия в первый раз улыбнулась.

— Конечно, умею. Мой отец был неравнодушен к оружию. Так что я в состоянии застрелить каждого, кто будет препятствовать нам в поисках вашего отца.

За исключением разве что Джервейса. Но с тех пор как герцогиня вызволила Оливию, он не появлялся. Даже он никогда бы не осмелился бросить вызов герцогине. По крайней мере, Оливия на это надеялась.

Не важно, какие у нее проблемы — они подождут. Так что Оливия расправила плечи — она видела, что так делали уходящие в бой солдаты.

— Нам вооружиться, как гренадерам, и следовать за сержантом Харпером? — браво спросила она.

Грейс сквозь слезы с трудом улыбнулась:

— О да. Нас ждут приключения.

Только то, что сержант Харпер появился с двумя дробовиками, убеждало в успехе их миссии. Он определенно не выглядел устрашающе: ненамного выше Оливии, кривоногий, с копной волос цвета бронзы. Но Оливия видела, как он привязан к Грейс, и понимала, что он никогда не позволит, чтобы с ней случилась беда.

Леди Кейт предложила им свою карету, своих лошадей и своего кучера. Они воспользовались только первыми двумя; кучер сильно побледнел, когда узнал, Куда предстоит ехать.

Место кучера заняла Грейс, так что у сержанта были свободны руки, чтобы защищать их. Не желая Оставаться в одиночестве внутри кареты, Оливия уселась рядом с ними. Однако даже пистолет, лежавший у нее в большом кармане передника, не придал ей уверенности, когда они выехали на дорогу, ведущую в Шарлеруа.

Холмистую местность покрывали поля пшеницы, ржи и ячменя, тянувшиеся до горизонта и делавшие ее похожей на шахматную доску с рядами деревьев вместо разделительных линий. Развороченная дорога была забита сломанными повозками, мертвыми лошадьми, брошенными вещами и ранеными солдатами, из последних сил пытающимися добраться до Брюсселя.

На глаза Оливии не раз попадались солдаты, присевшие под деревьями в поисках тени, да там и умершие. Запах стоял ужасный: пахло смертью, гарью и кровью; Оливия знала, что это зловоние останется у нее в памяти до конца дней.

Она-то думала, что узнала в Брюсселе все, что можно узнать о страданиях. Одного взгляда на людей, мимо которых они проезжали, было достаточно, чтобы развеять это убеждение. Они шли едва живые, изнуренные, покрытые сажей, окровавленные, в лохмотьях, поддерживая друг друга, — и садились прямо посередине дороги, когда не имели сил идти дальше.

Их лошади и карета привлекали внимание, но взгляда на сержанта Харпера было достаточно, чтобы не делать попыток завладеть ими.

Проходили часы, они пробивались вперед, в сторону поля сражения, благо летнее солнце садилось поздно. Вдалеке слышались ружейные выстрелы, на горизонте то в одном, то в другом месте поднимались клубы густого дыма. Когда они добрались до Мон-Сен-Жана и повернули на запад, на дорогу в Нивель, Оливия заметила на востоке палатки и огни.

— Уже близко, мэм, — сказал сержант Харпер, беспрестанно вертя головой и не убирая пальца с курка, когда Грейс объезжала еще одну перевернутую повозку. — Видите дым?

Зачем он это сказал? Дым был везде, он застилал меркнувшее небо. Наступали сумерки, отчего общая картина становилась еще мрачнее. Оливия неловко повернула голову в направлении, куда указывал Харпер, и сердце у нее упало.

Боже мой. Такого не могло быть. Как мог здесь кто-нибудь выжить? Поля, на котором раньше качались колосья, не было. Был ковер из мертвых, тела — красные, синие и зеленые пятна, — словно людей размело бурей, лежали рядами, штабелями. В еще не полностью сгустившихся сумерках поблескивали сабли, кирасы, мушкеты, сотни лошадей корчились в предсмертных муках, некоторые уже распухли и скрючились.

И непрекращающиеся стоны. Человеческие, лошадиные. Словно плач по умершим, поднимающийся среди развороченных деревьев. Оливию выворачивало наизнанку.