Клуб Мертвых - Вильям Кобб

— Говорите!

— Мария Мовилье, — медленно продолжал Бискар, — слыхали ли вы когда-нибудь о людях, которые, объявив войну всему человечеству, открыто вступают в борьбу с ним?… Они как будто идут по полю битвы, поражая там друзей и врагов, грабя живых и мертвых… Этих людей народ зовет злодеями. Наступает день, когда закон встает на их дороге, хватает их и бросает на эшафот. Воров и убийц…

— Боже мой! Что вы говорите?! — прошептала Мария, чувствуя, что сходит с ума.

— Эти люди, — продолжал Бискар, — проклинаемы всеми… Воспоминание о них лежит тяжким бременем в сердцах их матерей… Их имена произносят с ужасом… Слушайте же, Мария! Вы оскорбили и унизили меня, вы толкнули меня на путь порока, и вот что я сделаю из вашего ребенка…

— Молчите! Ради Бога!… Сжальтесь!…

— Нет! Мария! Твой ребенок будет жить вдали от тебя. Ты не будешь знать, где он… Многие годы ты будешь плакать, тихо произнося имя… Но настанет день, когда негодующий народный голос донесет до тебя имя неслыханного злодея, которого будет ждать эшафот. Тебе изложат перечень его преступлений, который ты выслушаешь с содроганием… Тогда я, Бискар, приду к тебе и скажу: «Мария Мовилье, знаешь ли ты, кто этот человек, голова которого готова пасть на эшафот? Этот человек — твой сын!…»

— Нет, вы не сделаете этого!…

— Вот мое мщение… Этот ребенок принадлежит теперь мне… я сам буду вести его по пути преступлений!… Не старайтесь изменить мое решение, оно непоколебимо… Сын Жака и Марии осужден мной… Ты увидишь его только один раз… на Гревской площади!…

Эти ужасные слова, как громом, поразили несчастную Марию.

Бискар подошел к ней ближе.

Сделав последнее усилие, она судорожно прижала к груди ребенка. Но она видела, что злодей уже протягивает руки, чтобы вырвать у нее маленькое создание…

Мария громко вскрикнула и упала без чувств.

Бискар взял ребенка и завернул в плащ.

— До свидания, Мария! — бросил он с порога хижины.

Дьюлуфе ждал его. Старая Бертрада лежала без движения.

— В путь! — сказал Бискар, и оба каторжника скрылись во мраке ночи.

8

СЛОВО ЧЕСТИ

Пробило шесть часов.

У Большой Башни сидел человек, пристально глядя на гавань.

На небе уже начал проявляться розоватый свет зари. Тучи разогнало холодным сильным ветром.

Слышны были оклики часовых. Вдруг небо осветилось красноватой вспышкой и раздался выстрел из пушки.

— Еще побег! — прошептал человек.

Прогремело еще два выстрела. На галерах заметили исчезновение Бискара.

— Сегодня день побегов! — заметил Пьер Ламалу, пожимая плечами.

Он наклонился через парапет, пристально вглядываясь в темную воду.

— Ба! Одним каторжником меньше, одним больше! Приготовься, Ламалу, занять опустевшее место…

Говоря это, он провел по глазам своей широкой, обросшей волосами рукой. Крупная слеза скатилась на его всклокоченную бороду.

— Ты плачешь, старое животное, — пробормотал он. — Неужели же ты поверил хоть на минуту, что он действительно вернется?… Ты очень глуп для твоих лет… Да и ты сам, что бы ты сделал на его месте?

Он замолчал, как бы стараясь заглянуть в самую глубину своей души.

— Я бы вернулся, — прошептал он, — потому что у бедного Ламалу есть жена и дети.

Он выбил пепел из трубки.

— Ба! Что сделано, то сделано. Он молод, я уже почти старик, это справедливо!

В душе тюремщика происходила страшная борьба. Он не раскаивался в том, что сделал, потому что любил Жака, как своего собственного сына. Жертва была принесена вполне осознанно и добровольно.

Но Ламалу огорчало то, что Жак дал ему честное слово вернуться. Разве он и без этого не дал бы ему бежать? К чему же эта бесполезная ложь?

Ламалу было досадно, что Жак солгал.

Честные люди чувствуют потребность уважать тех, кого любят.

А между тем время шло…

Тюрьма просыпалась.

Напрасно Ламалу прислушивался в надежде, что какой-нибудь крик, сигнал, всплеск вернет ему спокойствие.

Бедняга думал о своей жене, о своих маленьких детях, которые уже сегодня напрасно будут ждать его…

Он утешал себя мыслью, что, может быть, над ним сжалятся и не заставят его нести ответственность за бегство…

Это, конечно, было бы возможно, если бы время было не такое смутное. Но речь шла о политическом преступнике. В обычном случае еще можно рассчитывать на снисходительность, на человеколюбие, но никак не тогда, когда идет гражданская война…

Ламалу не обольщался попусту. Он знал людей и понимал, что для него нет спасения.

— Дело кончено! — заключил он.

Затем он погасил трубку, прочистил горло, чтобы придать себе храбрости, и твердыми шагами пошел в тюрьму.

Прежде чем открыть дверь в камеру Жака, он на минуту остановился. Конечно, он был бы очень удивлен, найдя там Жака, и тем не менее…

Он вошел. Камера была пуста.

В эту минуту в коридоре послышался шум приближающихся шагов, затем звон оружия.

Он вышел и столкнулся с офицером.

— Мы пришли за осужденным, — сказал офицер.

— Еще нет семи часов, — пробормотал Ламалу.

Но как бы в опровержение его слов часы в эту самую минуту начали бить.

Шесть… семь…

Ламалу вздрогнул и сказал:

— Пленник бежал…

Минуту спустя о побеге стало известно властям.

Множество людей рассматривало выломанную решетку и удивлялось громадной силе того, кто мог это проделать.

В эту минуту один из них произнес:

— Взвод, назначенный для исполнения казни, ждет на эспланаде. Отведите туда тюремщика.

Ламалу вздрогнул.

— Идемте! — сказал он, опуская голову.

Его поставили между двух солдат.

Мрачное шествие тронулось в путь.

Когда вышли из тюрьмы, Ламалу на мгновение, казалось, готов был упасть без чувств, но быстро оправился.

Пришли на эспланаду.

Толпа (всегда находятся охотники до этого ужасного зрелища) заполняла улицы, ведущие к эспланаде.

Тут были собраны войска, назначенные для несения караульной службы на галерах.

Мало того, была приведена даже целая партия каторжников посмотреть на казнь.

Было что-то ужасное в этом чудовищном сборище.

С одной стороны солдаты — представители власти, с другой — каторжники.

Ламалу шел впереди.

Вдруг офицер, возглавлявший шествие, подал знак остановиться. К нему подошел капитан.

— Где приговоренный? — спросил капитан.

— Бежал.

— Кто ему помог?

— Этот человек.

И офицер указал на Ламалу.

Капитан был одним из офицеров, получивших чин ценою измены при Франкфурте и Фрисбурге.

Преступление показалось ему ужасным.

— Его надо наказать плетьми.

Ламалу вздрогнул.

— А потом суд решит участь этого негодяя и отправит его на галеры.

— Но… — начал Ламалу.

— Довольно! — сказал другой, которому было не более тридцати лет.

Он обернулся к группе каторжников.

— Охотники!

— Для чего? — спросил галерный надсмотрщик.

— Чтобы наказать плетьми этого изменника… Надо показать пример… Он помог бежать приговоренному.

— Хорошо.

Надсмотрщик повернулся к каторжникам.

Из среды их вышел один, настоящий Геркулес.

Двое других стали по обе стороны Ламалу.

— Начинайте! — скомандовал капитан.

Ламалу был в одно мгновение опрокинут. Впрочем, он и не защищался.

Он думал о своей семье, о своем доме, где в это время ждали его возвращения…

Каторжник, вызвавшийся произвести экзекуцию, взял веревку и сделал на ней три узла.

С Ламалу сняли платье.

— Одно слово, — сказал капитан, — хочешь ли ты сознаться, почему и как ты помог бежать приговоренному?

— Я ничего не могу сказать. Он бежал сам.

— Ты лжешь!

— Я не могу ответить ничего другого. Я в вашей власти, убейте меня!

— Бей! — бросил офицер каторжнику.

Веревка засвистела в воздухе и упала на плечи Ламалу, который негромко вскрикнул.

Три раза веревка поднималась и опускалась. Кровь выступила на спине несчастного.

В эту минуту на эспланаду вбежал человек, залитый кровью.

Это был Жак.

— Остановитесь! — закричал он.

— Жак! — пробормотал Ламалу. — А! Глупец!

Говоря это, он плакал. Он был счастлив. Жак — честный человек! Но эта рана на груди…

— Сударь, — сказал Жак офицеру, — я бежал без ведома этого человека. Теперь я вернулся.

Он едва держался на ногах.

— Друг, — сказал он, подойдя к Пьеру Ламалу, — я не вернулся раньше потому, что меня убили.

— Кто?

— Я не знаю, но как только ты будешь свободен, беги в Оллиульское ущелье, найди Марию и, умоляю тебя, позаботься о моем ребенке!

— Не надо было возвращаться.

— Клянись сделать все, что можешь, для моего сына!