Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Ты мне его, Евгения, не балуй!..

Велики тревоги у новоспасской госпожи, а все больше одолевает ее дрема. Но ей, Фекле Александровне, умирать нельзя. Еще не исполнила обета, не вырастила внука, роду продолжение. Вздохнет в горести новоспасская госпожа и опять забудется в дреме.

А Миша придумал, чем ее утешить. Отыскал тазы, в которых варят варенье, обернул в тряпицу поварешки да как грянет во все колокола, не хуже Петровича.

Переполошилась Фекла Александровна, привскочила в кресле:

– Светопреставление!..

За такую дерзость никому бы не сдобровать, а внуку сошло. Отдышалась бабушка и в умиление пришла:

– Ну и внучек! И благовест, и трезвон, и перезвон – все превзошел. И кто его учил?

А его никто не учил. Мало ли для барского дитяти благородных забав? Чтобы в тазы бить, это кому же в ум придет? А Михайла Иванович старую бабку в новое искушение ввел. Только слово сказал – в детскую малые церковные колокольцы представили. Ему бы, барчуку, барином жить, а он в звонари, что ли, смотрит? Чудно!..

Но коли до своего дорвался, лучше ему не мешать. Оторвать – все равно не оторвешь. Только сердце ему распалишь. Ну и трудись, Михайлушка!

Миша начинает медленные переборы с протяжкой. Колокольцы поют жалостно, как калики перехожие, когда сидят убогие у церкви, ожидая милостыни. Проходят богомольцы, звеня падает на денежку медный грош. Колокольцы все тебе покажут. Пустил их в разбег – залились-поскакали, как батюшкины тройки. Гонись – не догонишь! Колокольцы все могут! Батюшкины тройки нивесть где скачут, калики перехожие когда-то еще придут, а колокольцы всегда при тебе. За то и любит их новоспасский барчук. Вот, Фекла Александровна, какие у внука забавы: в буквы поиграл – в первые грамотеи вышел, колокольцы перебирает – куда теперь придет?

А бабушке некогда о несущественном думать. Никак опять холодом на Михайлу потянуло?

– Эй, ротозейки! Обезручели, негодницы! – да еще сверкнет на негодниц прежним соколиным глазом. – Не видите, курослепы, сквозняк!

И закроют еще плотнее двери. Сидеть бы Михаиле Ивановичу за семью запорами. Да не таков он, чтобы сиднем сидеть. Коли ему у бабушки ни к дверям, ни к окнам ходу нет, взял он да и прорубил себе свое оконце – слуховое. В то оконце поглядывает – через песню всю жизнь видит.

– Пой, нянька, пой, Авдотьюшка!

– А ты слушай, Михайлушка, слушай-потрудись!

Не скоро сказка оказывается, а песням вовсе конца нет. Сколько песен – столько голосов, а к каждому голосу – подголоски. Каждой песне свой лад, а в ладу свои ходы-выходы, им счету нет.

И поет Мише нянька Авдотья, поет не день, не два, поет ему многие годы. А Михайле Ивановичу через песню все видать. Видит, как во поле березынька стоит, и на ту песню сами березки под вечер сбегаются. Стоят на лугу, обнявшись, да позванивают вешними сережками: «Гляньте, девушки, кто там?..» А за рекой, за речушкой куражится перед невестами яр-хмель. Ходит-вьется до тех пор, пока не затеплится в крайней избе лучинушка. Пока она горит-догорает, послушайте, добры молодцы, как в городе царевна жила. И только глянула из песни царевна, темная ночка ближе придвинулась, и месяц-царевич выплыл в остророгой ладье. Ему с высоты на царевну глянуть и себя показать. Но засмотрелся на царевну месяц и не слыхал, как вроссыпь прокричали последние петухи. А жаворонок, откуда ни возьмись, выпорхнул из туманных рос да подхватил песню и взлетел с нею к солнцу.

– Я тебя, Ладо, встретил, я первый!..

Улыбнулось жаворонку солнце и послало лучи по всему белому свету. Расходятся золотые лучи и звенят, как струны, на звончатых гуслях. Вторят тем гуслям люди и поля, леса и горы, вся земля…

– Кто, нянька, песню выдумал?

– А кому ж, Михайлушка, этакую красоту придумать? В народе живет, и народ жив ею. Кончится песня – жизни конец. Вот и берегут люди песню…

Михайла Иванович у оконца посиживает, от няньки новых песен требует. А об нем бабушка печется. Никуда внука не отпускает и к нему – никого.

Но настал такой день, когда Мишу не пустили в бабушкину опочивальню. В доме поднялась суматоха. Пономарь понес к бабушке большие церковные свечи. Отец Иван, проходя, Мишу по голове не погладил. Вечером съехались соседи. Чужие люди в бабушкины комнаты, как в свои, пошли. Там запели протяжно, грустно, и мальчик почувствовал беспокойное одиночество: даже нянькам, и тем не до него.

Миша вышел в залу. Навстречу ему сестренка Поля семенит ножками. Увидела брата и от удивления – палец в рот:

– Ты чей?

– Бабушкин. А ты?

– Маменькина! – и тоже от него повернула.

Тут матушка Евгения Андреевна, незаметно подойдя, обняла сына и притянула к себе Полю, стала молча обоих целовать. Миша первый раз увидел сестру Полю так близко в ласковых матушкиных руках и вдруг понял, что случилось что-то очень важное.

Больше он никогда не видел бабушку. Двери на опустевшую половину Феклы Александровны никогда больше не закрывались.

Шесть лет был он бабушкин. На седьмом году к родителям вернулся.

Глава седьмая

Быстро шагает по пустым комнатам нового дома Иван Николаевич и с ним молодой архитектор, выписанный из Москвы. Хозяин наглазок прикидывает, архитектор в брульон заносит.

– Здесь поставим мебель желтого клену, а сюда – дуб. Люстру в залу желательно веницейского стекла… – И, отдавая распоряжения, вдруг задумается хозяин: не ко времени, кажись, стройку затеял… Предводитель опять о рекрутском наборе говорил. Неровен час…

Но если уж задумал Иван Николаевич – по-свойски размахнулся. Выкатил в Новоспасском такие палаты – хоть столице впору. Соседние господа-дворяне опять завздыхали: «Дурит новоспасский модник, до добра не додурится: умным людям не в красоте, а в тепле жить!»

Но дом вскоре был готов. Он встал над Десной в два жилья, раскинув белую колоннаду. Старый дом будто меньше стал, будто в землю врос – попятился перед новым хозяином.

По весне стали переезжать и переезжали долго, хлопотливо. Наконец двинулся на новоселье и Михайла Иванович с Карповной и Авдотьей, которые оставлены при нем, чтобы не почувствовал мальчик многих перемен. А как их не почувствуешь, когда переменилось все, даже собственное имя. У бабушки был он Мишенькой да Михайлой, величали и Михайлом Ивановичем, а батюшка с матушкой перекрестили в Мишеля. Жил он у бабушки в тихом затворе, теперь со всех сторон люди, во всем новые порядки. Ну как в этаком доме жить, чтобы не потеряться! Того и гляди, заблудишься в залах да гостиных, между кабинетом и бильярдной, в столовых, в диванных, в проходных…

Мишель поднялся во второй этаж по широкой лестнице с точеными перилами и вошел в большую светлую детскую. Детская походила на кочевой табор. В одном углу расположилась сестра Поля и с ней ее няньки; в другом – сестра Наташа и при ней опять няньки; в третьем углу обживается совсем еще не известная сестра Лиза, при ней кормилица и тоже нянька. Кто с куклами, кто с пеленками, кто обедать собирается, кто песни поет.