Долго и счастливо? (СИ) - Delicious

вздохнув, я бросаю сумку на мятный луг и быстро подхожу вплотную к вулкану. Рокот усиливается.

— Я бы не советовал тебе… — осторожно начинает Вилли, но я его не слушаю.

Сам вулкан в плане размеров не превышает среднестатистический гараж, поэтому подошвы кроссовок Чарли приходятся вровень с моим лбом, но конструкция этого сооружения такова, что вскарабкаться наверх легко — а спуститься невозможно, и я понимаю это сразу, как только подхожу. Так вот в чем все дело!

— Сейчас спущусь, — наигранно лениво говорит мне Чарли, но я вижу, что вид у нее более чем встревоженный. Что ж за характер такой: она скорее в лепешку расшибется, чем попросит о помощи. Так же нельзя!

— Нет, не спустишься. Давай я тебя сниму, — уверенно говорю я, и девочка не может скрыть облегченный вздох. Она доверчиво протягивает мне сверху руки, и у меня сжимается сердце: я слишком мала ростом, мне ни за что ее не снять.

Беспомощно оборачиваюсь к Вонке и развожу руками:

— Не могу. Давай ты.

— Что-что, Элли? Я тебя не расслышал: здесь стало так шумно, — он подходит на два шага ближе.

— Ты не мог бы снять Шарлотту оттуда? У меня не выйдет: роста не хватает.

Поведя головой, Вонка чуть приподнимает вверх одну бровь.

Как настоящий аристократ, он способен опустить человека, не произнося при этом ни единого слова. Мне становится неловко, как будто я попросила его о чем-то постыдном, но резко усилившийся звук из глубин картера заставляет забыть о собственных чувствах.

— Ну, пожалуйста! — сложив руки в умоляющем жесте, прошу я.

— Кажется, помимо зрительных, у меня начались слуховые галлюцинации, — сухо говорит Вонка. — Ты действительно хочешь, чтобы я…? — четко выговаривая слова, произносит он, закончив реплику неуместным смешком, словно игла граммофона вдруг попадает в царапину на пластинке.

— Я очень тебя прошу! Ты же видишь, вот-вот случится новое извержение, Шарлотта может упасть и пораниться или, не дай Бог, шею сломает!

— Элли-Элли-Элли-Элли, — поцокав языком, качает головой Вонка и, ласково улыбнувшись, треплет меня по щеке. — Милая, ты, правда, думаешь, что мне не все равно, что случится с этой девочкой? — говорит он своим самым приторно-сладким голосом.

Потом, крепко сжимая в пальцах мой подбородок, довольно грубо задирает его вверх, и всякая тень улыбки исчезает с его лица:

— Так вот, если ты еще не поняла, — холодно чеканит он, — я совершенно не в восторге от того, что моя жена ворует чужих детей, а потом, видимо, посчитав, что она имеет на это право, приводит маленького монстра на МОЮ фабрику. Впредь, любимая, — его голос прямо сочится ядом, — постарайся, чтобы подобной ситуации больше не возникало.

Он так язвителен и черств, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и быстро вытираю влажные глаза руками, боясь, как бы это не разозлило его еще больше. Нет более эффективного способа вывести его из себя, чем дать ему увидеть меня плачущей.

Но капля переполняет чашу, и вновь мучительные мысли, от которых я больше не ищу спасения, пролезают наружу, словно с болот сходит туман, и мир приобретает ясные очертания. Я поочередно воспроизвожу в голове лица Бакетов, потом своих родителей, учеников, пытаясь перенаправить фокус внимания на что-нибудь менее опасное, но огонек жалости к себе манит меня, как бабочку.

Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Это страшный сон, это сложный период, это кризис, которому есть конец. И все нельзя объяснить так просто, внезапно поставив частичку «не» туда, где ей не место.

У меня темнеет перед глазами, словно от удара по голове, и сердце содрогается от боли, точно насаженное на вертел. Я прижимаю руку к груди, как будто из открытой раны сочится кровь, и, прислонившись спиной к вулкану, медленно оседаю на землю. Перепуганная Чарли, запертая в ловушке, в которую она сама себя загнала, переносится в другое время и пространство: то ли ее уже спасли, то ли она и вовсе не существовала.

Огромный снежный ком лжи и обмана подминает меня под себя, и воздух вдруг становится каким-то иным, густым и тяжелым, как желе, и краски внезапно блекнут. Я чувствую, как что-то капает мне на воротник, и, подняв руку, с заторможенным удивлением открываю для себя, что плачу.

Я закрываю глаза и борюсь, борюсь, борюсь, хватаюсь за ускользающий шлейф волшебной иллюзии, но мечты рушатся, стоит только их коснуться. То ли я прокаженная, то ли они слишком хрупкие.

А потом чей-то голос резкой болью взывает в моей голове: «Скажи это, Элизабет! Признай это, Элизабет!» И все становится так неважно и вторично.

Он больше меня не любит.

А любил ли вообще? Любил?..

Мне становится чуточку легче, словно диссонирующий аккорд разрешается во что-то более благозвучное, и мысли обретают давно утраченную трезвость.

В кино и книгах женщины от такой правды не бегают. Более того, они, как правило, придумывают ее сами, и потом, когда их успешно переубеждают в обратном, живут долго и счастливо. До новой глупой выдумки.

У меня же все иначе: я сознательно видела только то, что хотела видеть, и слышала только то, что хотела слышать, не замечая очевидных признаков правды, и каждый день, каждую ночь я взращивала в себе надежду на то, что отсутствие заботы и нежности со стороны Вонки вполне объясняется его непростым характером, а его вечная занятость — приливом вдохновения. Я думала о том, что наши отношения должны выдержать проверку временем, что мы привыкнем друг к другу, что в реальности все не всегда похоже на сказку.

Я была эгоисткой, я любила свое чувство так сильно, что могла за него поплатиться чувством собственного достоинства, я лгала себе, пытаясь стать частью чужого мира, я мысленно объявила его сердце своей собственностью, когда он и не думал его мне вручать. Я казалась себе слишком ранимой, но таковой не была: чувства проявляются в мелочах, а мелочи я очень хорошо замечаю. Я должна была сделать выводы раньше, но вместо этого выбрала другую стратегию.

Ни любовь, ни терпение не окупаются. Но, возможно, окупается честность, а значит, нам пора перестать ходить вокруг да около.

Я пытаюсь сосредоточить сознание на сухих абстракциях, поэтапно выполняя анализ причин и следствий, пытаюсь объяснить себе, что, кроме чувства долга, могло удерживать его рядом со мной эти месяцы и что продолжает удерживать сейчас, но вместо этого ощущаю, как во мне зреет что-то тяжелое и внушительное, словно корабль лжи, затонув, всколыхал синюю гладь волн, и вот они мчатся сюда, постепенно набирая мощь, готовясь нанести последний сокрушительный удар.