Щенки - Марио Льоса

Ой, Лало, не представляешь, какие страшенные, дыбились чуть не до неба и никак не рухнут. (Ахи, ручки, глазки, — где он, вон та светлая точечка?) Ну, нервы, ничего не скажешь! А его то несет вперед, то отбрасывает назад, то закроет пеной, то снова протащит вперед. Знаете, на кого он похож? На бумажный кораблик, нет, на морскую птицу…

Чтобы лучше видеть, Тереса встала на парапет, а за ней все — Чабука, Чижик, даже Большой. Чего он ждет? Почему медлит? И вот наконец началось самое главное. Он повернул голову к берегу, наверно, поискал нас глазами и махнул рукой, и мы в ответ тоже — пока, пока, дружище.

Вздыбился один вал, за ним другой, а когда стал громоздиться третий, они увидели, вернее, догадались, как он вытянул руку, чтобы найти нужное положение, как весь напрягся и начал работать ногами. И потом, распластав руки, взлетел на самый гребень (Ну сколько метров, восемь? — расспрашивал потом Лало. Больше. Как до этой крыши? Больше. Как Ниагарский водопад, что ли? Больше, еще больше) — и вместе со срезанным гребнем тут же исчез под рухнувшей водяной горой. (Где он, где он?) И вот он вновь на верхушке огромной волны, которая мчала его вперед, рокоча самолетом, отбрасывая клочья пены (это же он, он!) и постепенно угасая. Теперь все отчетливо увидели Куэльяра, который как ни в чем не бывало лежал на этой волне, весь обмотанный водорослями. Сколько он пробыл под водой, ну и легкие! А Куэльяр спокойно поднялся с песка и направился к нам. Вот это класс! Он хоть и устал зверски, но все-таки утер нос кому надо. Не каждому такое под силу, Лало!

С тех пор наш Куэльяр взялся за старое. В середине года, вскоре после Дня Нации, Куэльяр начал работать на заводе своего отца. Ну теперь образумится, говорили они, человеком станет. Но какое там? Все наоборот. Куэльяр уходил с работы в шесть, в семь был в Мирафлоресе, а в полвосьмого сидел в «Часки» и, упершись локтями о стойку, накачивался пивом (Один «хрусталь», детка, и один «капитан»), ожидая каких-нибудь знакомых ребят, чтобы сыграть в качо. Там, среди пепельниц с вмятыми окурками, среди жулья, шулеров, среди запотевших бутылок с пивом, он убивал все вечера, а остаток ночи проводил в каком-нибудь второразрядном кабаре, разглядывая артисточек шоу, а когда не было денег, напивался в какой-нибудь забегаловке и оставлял там в залог то «паркер», то часы «Омега», то золотые запонки… По утрам его нередко видели с подбитым глазом, в ссадинах, с перевязанной рукой…

Он совсем того, говорили мы, путается со всякой шпаной, с педиками, черт-те с кем, а девочки — Господи, как жаль его родителей! Но субботы Куэльяр проводил с нами. Приходил после завтрака, и если нам не хотелось ехать на ипподром или на стадион, то закатывались к Чижику, к Маньуко и там до самого обеда играли в покер. Потом все расходились по домам, принимали душ, наводили глянец, и Куэльяр заезжал за нами, но уже не на «форде», а на первоклассном «неше» (отец отвалил мне ко дню рождения, представляете!)

Сынок, тебе уже двадцать один, значит, можешь выбирать президента, а мать — сердечко, не езди так быстро, не дай Бог убьешься! На углу в нашем подвальчике мы обычно пропускали по рюмочке, — рванем в «Китайский ресторан»? — начинали спорить, — нет, лучше на улицу Капона! — травили анекдоты, — а может, в бар «Под мостом», там такой антикучо, пальчики оближешь! — Фитюлька по части анекдотов был чемпион, — махнем в пиццерию — а знаете вот этот, про лягушку и генерала? А вот этот, «что отрезать, то не брить»?

После обеда, подогретые вином и анекдотами, они отправлялись по своим излюбленным маршрутам, иногда оседали в «Embassy» или «Ambasader», где смотрели первое отделение музыкального шоу. И, как правило, закруглялись на авениде Грау у Наеты.

А-а! Добро пожаловать, мирафлоринцы (нас здесь знали)! Привет, ребята, привет, Фитюля (знали по именам и прозвищам), как жизнь? Птички — фырк, фырк, и мы вслед за ними. А он — спасибо, хорошо. Иногда Куэльяр злился, скандалил, уходил, хлопнув дверью, — ноги моей здесь не будет! Но чаще смеялся, вроде подыгрывал им. А потом танцевал или усаживался с кружкой пива возле музыкального автомата, заводил тары-бары с Нанетой, ждал нас, ну а мы разбирали «птичек», поднимались с ними в комнаты, а потом возвращались в салон. Что-то ты быстро, Чижик, говорил он, или — у тебя, Лало, не на том месте волосы растут, — я в замочную скважину видел. В одну из суббот, когда все вернулись в салок, Куэльяра уже не было, и Нанета — он вдруг вскочил со стула, расплатился за пиво и вылетел, не простившись. Они увидели его в машине: уперся головой в руль и весь дрожит. Что с тобой, старик? Да он плачет! Кто-нибудь его оскорбил? Кто, скажи? Они врежут кому надо! Может, тебя эти телки обидели? И Маньуко — плюнь и разотри, Фитюля, нечего реветь.

Куэльяр навалился на руль, в глаза не смотрит, голос неживой, — нет, никто его не обижал, — плачет навзрыд, — пусть только попробуют! — утирает слезы платком. Ну будет тебе, дружище! В чем дело? Может, перебрал? Нет. Может, где болит? Да нет!

Они его хлопали по плечу: ну брось, брось, успокойся. Утешали — ну чего ты, в самом деле? Ну Фитя, шустрик, кончай!

Мы еще посмеемся, давай прокати нас на своем роскошном «неше». Да и чего тут торчать? Поехали напоследок в «Турбильон», захватим второе отделение шоу, давай, Фитюлькин, жми!

Куэльяр в конце концов успокоился, и, когда мы выехали на проспект Двадцать Восьмого Июля, он уже смеялся, — эх, старик, что это тебя развезло, скажи хоть нам, в чем дело? А он — черт его знает, такая тоска взяла, что не знаю. И они — ну с чего, ведь у него жизнь — персик в сиропе. А он — ну мало ли что бывает в жизни, и Макьуко — в чем дело-то, и Куэльяр — ну, например, люди о Боге забывают, и Лало — к чему это ты, а Большой — хочешь сказать, что все люди — грешники, и он — ну да, да, и вообще вся эта жизнь — тьфу. И Чижик — ладно тебе, жизнь — это жизнь. А он — не трепись, человек, он вкалывает день за днем, ворочает или, наоборот, на других ездит, шикует, а потом вдруг раз — и старость, а там чего? там смерть. В общем, полная хреновина! И об этом он думал у Нанеты? Об этом беседовал с «птичками»? Да, да! Из-за этого и ревел? Да. И еще потому, что ему жаль всех убогих — слепых, хромых, нищих, которые просят милостыню, и вот эту мелкоту жалко, что торгует газетами (дурак я, правда?), и этих чоло, которые чистят им, богатеньким, ботинки на площади Сан-Мартин (глупо, чего там!), а мы — конечно глупо, конечно, дурачок. Значит, все прошло? Спрашиваешь! Значит, забыто? Ну да, да! Улыбнись, а то не поверим! Ха-ха-ха! Жми Фитюлек, а то не успеем, пропустим второе отделение. Кто хоть знает, будет или нет сегодня мулаточка? Будет. Как ее зовут? Ана. А что Кузльяр знает про нее? Опытная штучка! Ну, Фита, раз все прошло — улыбайся! И он — ха-ха-ха-а!

К тому времени, когда Лало женился на Чабуке, а Маньуко и Чижик получили дипломы инженеров, у Куэльяра на счету уже было много аварий и его «вольво» носился по улицам покореженный, с вмятинами, поцарапанный спереди и сзади. Так нельзя, сердечко, ты разобьешься, и отец — всему есть предел, мой друг, пора образумиться. Если хоть раз повторится что-либо подобное, он больше не даст ни одного сентаво, пора взяться за ум, опомниться, пожалей хоть мать, пойми, у нас уже вся душа изболелась… И мы — ты же взрослый человек, Фитюля, зачем тебе эти сопляки?

Завел вдруг дружбу с шантрапой. Все вечера резался в карты с хануриками из «Часки» или «Д'Оно-фрио», пил в «Гаити» с какой-то шушерой, с кем попало! Когда же ты работаешь? Или работа — один треп? А днем разодетый в стиле Джеймса Дина — синие в обтяжку джинсы, белые мокасины, цветастая рубашка, концами завязанная на пупе, золотая цепочка на груди, поросшей светлым пушком, — таскался по улицам Мирафлореса, играл в волчок с кокаколами, в пелоту с мальцами, покупал губные гармошки…

Его огромный «вольво» всегда был забит мальцами лет четырнадцати-пятнадцати, а то и моложе. По воскресеньям он приходил в «Вайкики» (папа, я хочу быть членом этого клуба, гавайские плоты — отличная вещь, чтобы не полнеть, да и они, старики, могут в хорошую погоду пообедать в ресторане прямо над морем) со всей оравой этих сопляков, посмотрите, полюбуйтесь, вот смеху-то, нашел себе компашку!

Куэльяр учил их водить «вольво», лихо разворачивал на двух колесах, проезжая по набережной, и ребята заходились от восторга. Он возил их на стадион, на корриды, на бега, бокс, на водное поло, на самбо. Ясно — стал педиком, говорили мы. А что удивляться, какой у него выход, но вот так, на людях, не надо бы… Над Куэльяром теперь все смеются, на него оглядываются, пальцем тычут. И Большой — а вам важно, что там говорят всякие трепачи? И Маньуко — ему проходу не дают, а Лало — если увидят, что мы с ним встречаемся… и Чижик — и тебя примут за педика, что ли?

На какое— то время Куэльяр вдруг снова увлекся спортом. И они — ему лишь бы себя показать. Мол, Фитюль Куэльяр — настоящий гонщик, почище чем пловец. Он участвовал в спортивном пробеге Атоконго и пришел третьим. Даже в «Хронике» и в «Ко-мерсио» поместили фотографии, где видно, как он поздравляет победителя Арнальдо Альварадо. Я, конечно, против него слабак, сказал Куэльяр. А сколько было шума после того, как Фитюлька устроил гонки с Кике Ганосой! По условиям пари, они должны были проехать ранним утром на своих машинах от площади Сан-Мартин до парка Саласара. Фитюль — против движения, а Кике — нормально. Полицейский патруль пустился вдогонку за Куэльяром от улицы Хавьера-Прадо и настиг его только на авениде Второго Мая, вот на какой скорости летел! Целый день Куэльяра продержали в полицейском комиссариате. Ну все, теперь притихнет, поумнеет. Но не прошло и двух недель, как пожалуйста — поехал с черной повязкой на глазах, и руки привязал к рулю, по авениде Ангамос, ну и, конечно, попал в аварию.