Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин

— А мы можем туда забраться? – спрашивает Лео, указывая на холм на другой стороне.

— Почему бы и нет, – отвечаю я.

— Только не сейчас, – говорит отец. – Подождите, пока они пройдут шлюзы.

— А это обязательно? – спрашивает Лео.

— Конечно, вы должны посмотреть, – отвечает отец. – Это здорово. Спроси своего папашу. Когда он был маленький, мы проехали по Гёта–каналу[12]. Пятьдесят два шлюза. Потрясающая была поездка.

— Мы в основном ругались, – вставляю я.

— Ничего подобного.

— А еще ты приставал к маме в огромном шлюзе и хотел, чтобы она зажала в зубах конец веревки и залезла на десять метров вверх по пожарной лестнице.

— Да, но это ведь был первый шлюз. Тот, в Тролльхеттане. Там все немного волнуются. Смотри, Лео, сейчас они пойдут в шлюз.

Перед нами открываются первые ворота, и яхты, одна за другой, входят в маленький бассейн, где плавно и виртуозно причаливают. Это все‑таки последний отрезок канала, и большинство капитанов явно успели хорошо освоить шлюзование.

— Красивые лодки, – говорит отец, указывая на гигантскую яхту, которая расположилась в канале прямо перед нами. – Когда станешь богатым и знаменитым, можешь мне такую купить.

— У тебя уже есть три яхты.

— Одна из них мамина. И кстати, еще одна не помешает, такая, где можно ночевать. Правда, сперва тебе придется написать бестселлер, чтобы хватило денег.

— Какая прекрасная идея. Мне это и в голову не приходило, – отзываюсь я слегка язвительно, поскольку, хотите верьте, хотите нет, но если ты пишешь книги, подобные предложения поступают довольно часто.

Впрочем, отец этого, разумеется, не знает и, похоже, начинает немного сердиться.

— Ну и что тут такого? Я просто пытаюсь дать тебе добрый совет. Иногда не вредно послушать, что тебе говорит отец.

— Ага, и что мне, по–твоему, надо делать?

— Для начала перестать иронизировать и умничать. А то ты пишешь так, что прославишься только после смерти.

— Ну и как же я должен писать?

— Я тебе уже говорил, – отвечает отец. – Если хочешь, чтобы твои книги продавались, надо, чтобы в них было больше секса и насилия.

— Ты правда думаешь, что это так просто?

— Как у Стига Ларссона. Включи туда парня, который будет спать со всеми подряд, и девицу, которая разъезжает на мотоцикле и к тому же немного лесбиянка.

— Что значит немного лесбиянка?

— Ну, не настолько, чтобы ей не хотелось спать с главным героем. Еще надо, чтобы она сперва подвергалась всякому издевательству и насилию, а потом жестоко и кроваво мстила. Тогда народ скажет, что твоя книга о борьбе против угнетения женщин, вместо того чтобы счесть ее грязной оргией из мира похабства и увеселений. Ведь когда женщины снимают порнуху, все хлопают в ладоши и называют это проявлением феминистского сопротивления.

— Да, – соглашаюсь я, – возможно, в этом что‑то есть.

— Что значит "возможно"? – возмущается отец. – Так и есть. Если хочешь продавать свои книги, тебе нужно больше секса и насилия. Никуда не денешься. Хочешь, чтобы папа рассказал тебе что‑нибудь еще?

Ворота шлюза закрываются, и уровень воды начинает постепенно понижаться. А мы втроем стоим бок о бок и наблюдаем, как суда красиво, даже элегантно проходят бассейн. Затем отец усаживается в кафе, а мы с Лео отправляемся на холм по другую сторону канала. Тропинка ведет через небольшой лесок, и мы бежим вверх по ее крутым ступеням, минуя одну за другой, пока яхты внизу не начинают напоминать игрушки.

— Вот это здорово, – говорит Лео. – А мы можем забраться еще выше?

— Не знаю. Мне не хочется заставлять дедушку слишком долго ждать.

— Ну еще чуть–чуть, – просит сын.

Он явно счастлив и смотрит на меня с такой надеждой, что я сдаюсь, и мы двигаемся дальше. Я так рад, что он поехал с нами, и благодарен за то, что у нас с ним такие простые и непринужденные отношения. Понятно, что так будет не всегда, а значит, надо наслаждаться, пока есть возможность.

По прошествии пяти минут я объявляю, что пора поворачивать обратно.

— А дальше никак нельзя? – спрашивает сын.

— Нельзя, – отвечаю я. – Но мы можем вернуться сюда, когда заберем сокровище, и залезть повыше.

Лео неохотно соглашается, и мы начинаем путь вниз. Обратно получается гораздо быстрее. Сын бежит впереди и, пружиня, скачет вниз по ступенькам, как это бывает только в юности, когда ты занимаешься чем‑то веселым и способен продолжать сколько угодно.

Мы довольно быстро достигаем подножья холма и, после недолгих поисков, обнаруживаем отца сидящим в невероятно китчевом кафе–мороженом с огромной порцией кофейного коктейля (с молочной пеной, мороженым и ментоловым шоколадом). Заведений подобного типа мне не доводилось видеть давно. Его стиль, напоминающий прозекторскую, кардинальным образом отличается от минималистской эстетики кофе–баров. Милкшейки подавали здесь такими большими порциями, что я на мгновение задумался, не перенеслись ли мы обратно в восьмидесятые, причем в Аликанте или в городок Риччионе на итальянском побережье, который так любили родители отца. У меня сохранилось много маленьких сувениров, которые они оттуда привозили, а однажды, когда я был в возрасте моего сына, они даже взяли меня с собой. Помню, для меня это было как сон. Дни мы проводили на пляже, где дедушка разгуливал раздетый до пояса, изображая супермена, а бабушка загорала до тех пор, пока не начала походить на сморщенное имбирное печенье. По вечерам мы прогуливались по набережной и сидели в открытых кафе, поедая мороженое и наблюдая за публикой. В общем, производили очень пристойное впечатление. Ведь бабушка придавала большое значение тому, чтобы человек вел себя как следует, не говорил того, что могло быть сочтено неподобающим, и всегда думал, прежде чем открыть рот.

Хотя мое собственное поведение, если верить отцу, далеко от стандартов бабушки Сони, мы с ней прекрасно ладили. Пожалуй, из моих бабушек и дедушек она была мне ближе всех и первой пробудила у меня любопытство к миру за пределами Швеции. Бабушка Соня очень любила путешествовать и отовсюду присылала мне открытки. С годами у меня набралось их штук пятьдесят. Обнаруживать их в почтовом ящике было очень увлекательно. Не из‑за содержания, поскольку бабушка всегда писала одно и то же: как у них жарко, что они едят и как без нас скучают. Увлекательными мне казались иностранные марки и экзотические виды, поскольку они давали понять, что где‑то там существует целый мир. Мир, совершенно отличный от моего, куда меня вскоре стало манить.

Однако, хотя мы проводили вместе довольно много времени, я по большому счету ничего о бабушке не знал. Ни что она попала в Швецию как беженка, ни что, подобно моей второй бабушке, бóльшую часть детства провела в Берлине. Я даже не осознавал, что она говорила с сильным немецким акцентом. Это дошло до меня только, когда я – уже подростком – услышал записанное у нее на автоответчике сообщение. Впрочем, кое‑что я все‑таки знал, например, что бабушкину маму звали Сельма, а ее папа Исаак был, безусловно, самым религиозным человеком в нашем роду. Все остальные – ассимилированные городские евреи – хоть и справляли большие праздники, но уклонялись от ритуалов, которые могли осложнить им жизнь. Исаак же соблюдал все настолько строго, что в течение нескольких лет отказывался посещать родителей моего отца, поскольку те не сделали своим детям обрезание.

В отличие от остальных родственников, отец бабушки Сони приехал не из Германии, а из Польши, из области, называвшейся Сувалки. Примерно за полгода до нашей поездки Стокгольмский еврейский центр организовал лекцию об иммиграции как раз оттуда. Я посчитал это прекрасным шансом убить двух зайцев: узнать что‑то новое о корнях нашего рода и пообщаться с отцом один на один.

От центра на улице Нюбругатан, где читалась лекция, мне удавалось держаться подальше с тех пор, как я бог знает сколько лет тому назад прошел бар–мицву. Сюда мы с сестрой ходили "на религию" или, как это официально называлось, на занятия по еврейской религии. Подозреваю, что родители, невзирая на ассимиляцию, в глубине души хотели, чтобы мы стали настоящими евреями. Иначе зачем бы им с такими сложностями возить нас сюда каждый понедельник? Особенно если ни я, ни сестра посещать занятия не хотели. На самом деле, мы ненавидели почти все с ними связанное: древнееврейский алфавит, через который с трудом продирались, старые истории о героических освободительных войнах, которые требовалось заучивать, и истерические народные песни, которые истеричные женщины заставляли тебя истерически петь. Кроме того, я чувствовал себя в этой компании совершенно чужим. Больше, чем в Весбю. Поскольку стокгольмские евреи никого в свое сообщество не впускали. Возможно, этот факт мог бы заставить тех, кто верит в существование еврейского заговора, прийти к выводу, что евреи из пригородов к участию в нем не допускаются.