Близится утро - Сергей Лукьяненко

– Лопнет веревка! – плаксиво сообщил мальчишка. – Тогда стану из тебя веревки вить. – Я поднял башмак, привязал к концу веревки. Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмак застрял на решетке. Я осторожно повис на веревке – держит...

Малолетний тюремщик с воплем бросился на меня, повис на ноге – я едва успел отцепиться. Его небольшой вес мог послужить той последней каплей, что переполнит чашу.

– Тебя убьют, убьют! – колотя меня кулачками по груди, кричал мальчишка.

Тоже мне пророк...

Рукавом рубашки я заткнул ему рот, а порванной рубашкой связал руки и ноги. Накрепко, уж узлы вязать я умею.

Уложил на опилки – зверствовать не к чему, зачем простужать мальца? И вернулся к веревке.

Сейчас – или никогда...

Веревка потрескивала, но держала. Я лез, пытаясь двигаться как можно более плавно, но притом быстро. Решетка немного накренилась, но вроде бы застряла в проеме надежно.

Наконец я смог протянуть руку – и вцепиться в край люка. Еще мгновение – и выбрался в коридор. Голый, грязный, страшный, трясущийся от возбуждения и, чего скрывать, страха.

– Спасибо, Сестра... – еще раз прошептал я, глядя в темную дыру, где едва угадывался ворочающийся на опилках мальчишка.

Факел торчал из выемки в стене и, похоже, собирался скоро догореть. Под ним стояла корзина с остатками снеди – не я один обитал в каменном мешке, валялась связка из трех ключей и благословенное яблоко. Я поднял его, отер о тряпицу, которой были прикрыты пайки в корзине, откусил.

Кислое. И совсем невкусное.

С факелом и ключами в руке, с веревкой вокруг пояса, я пошел по коридору.

Не прекращая грызть яблоко.

На все решетки в коридоре был один ключ. Я открыл одну, за которой заметил шевеление. Позвал. Присел, вглядываясь в темноту и покрепче держась – не поймали бы меня на собственном приеме!

Но человек, распростершийся на тонком слое чего-то слежавшегося, когда-то бывшего опилками, не реагировал. Тупо смотрел на меня, сжимая в руке надкушенный кусок хлеба. Потом медленно повернулся спиной, съежился и продолжил есть. Он весь был в грязи, длинные волосы прикрывали спину до лопаток.

Ему уже не помочь. Его под руку выведи из темницы – обратно поползет.

– Эх, святые братья... – прошептал я. – Лучше бы на плаху... все добрее.

На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери, ведущей в комнату надсмотрщика, прислушался.

Тихо...

Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа, ни шороха механизм был заботливо смазан.

Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. От Света трех факелов – четвертый недавно догорел и тихонько чадил – у меня заболели глаза. Да... привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить – хуже крота буду.

Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленной койке, на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза закрыты...

Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку – вряд ли предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем человек хуже крысы?

Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его по голове. Не в полную силу, спящего убить – это грех смертный, а чтобы на четверть часа, на полчаса вырубить.

Оказалось – слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза и мгновенно выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначе он разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.

Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал ему руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на неприбранном столе.

Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток – голова закружилась.

Крепкое винцо монахи пьют!

Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:

– Ну что? Кляп выну – будешь кричать? Надсмотрщик смотрел на меня своими пустыми глазами и не шевелился. От него пахло спиртным вот с чего он сынка арестантов кормить послал...

– Подумай, – предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову вылил, тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в камере каждый день дармовой водичкой, а все равно кажется, будто грязью с головы до ног покрыт!

В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голым поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему тюремщику. Тот уже немного отошел, подергивался.

– Будешь говорить? – спросил я. И уточнил:

– Тихим голосом?

Он энергично закивал, и я вынул кляп.

– Душегуб... – прошептал надсмотрщик.

– Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?

– Где мой сын?

Не за себя волнуется... значит, есть у него что-то человеческое в душе.

– В камере. Живой он, живой.

Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!

– Лежит на опилках, связанный... – добавил я. И приврал:

– А сток заткнут.

Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы мальчонку с головой покрыть?

– Ду... – заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот ладонью.

Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я убрал руку.

Сказал:

– А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то ледяная.

Полчаса, час – да и высосет все тепло. Он молчал. Думал.

– Хочешь жить сам и сына спасти?

– Мне уже не жить... – бесцветным голосом сказал монах.

– Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?

– Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет... – прошептал тюремщик.

– На мое место попадешь? – понял я. Надсмотрщик размышлял.

– Тебе решать, – сказал я. – Мне все одно. Так и так в бега уйду.

Получится – хвала Сестре, схватят – живым не дамся. От тебя одно зависит, что с тобой и твоим сынком станет.

– Мне не жить... – вяло сказал надзиратель.

– А ты до этого жил? – почти весело спросил я. Вроде и торопиться мне надо было... но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться над поверженным врагом.

Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:

– Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор. Все желание издеваться над ним пропало.

– Объясни, как бежать отсюда, – сказал я. – Тогда сток открою, будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю – и все.

– Разве ты моим словам поверишь? – тяжело спросил монах. – Да и объяснить это... ночи не хватит.

– Тогда прощай, – сказал я. Потянулся за кляпом.

– Про сток ты наврал, – неожиданно сказал монах. – Знаю, что наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?

Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно...

– Живой он, – признался я.

– Убей его, душегуб.