Грабеж - Иван Шевцов

Добросклонцев был уверен, что Катя назначена ему самой судьбой. Он находил много общего с ней и в характере и во взглядах на жизнь. Нет, Катя, конечно, хорошая женщина, прекрасная жена, мысленно убеждал он себя, пытаясь забыть о Тоне. Тоня… И опять вернулось то, о чем он запретил себе думать. Вспомнились первые дни ее работы в управлении, когда еще жив был Миронов. Ее называли тогда «куколкой»: мягкие пшеничные, слегка вьющиеся волосы, пухленькие губы, застенчивая улыбка, сопровождаемая непременным румянцем на бледных щеках. Помнится, генерал Константинов сказал тогда, что Миронова больше подходит для работы в детской комнате, какой, мол, из нее следователь. Но он ошибся: из Тони вышел отличный следователь. Ее мягкий, негромкий голос, искренность и доброжелательность располагали подследственных к откровенности. Даже закоренелые рецидивисты, к которым, казалось, ни с какой стороны не подступиться, вдруг раскрывались перед этой хрупкой, похожей на школьницу молодой женщиной. Сослуживцы говорили: под Тониным взглядом словно воск тает любая броня, которой закрылся преступник.

Так неожиданно в размышлениях он переключился на службу, к тому, чем ему предстоит заняться вплотную с завтрашнего дня и на что уйдет не день и не неделя, а возможно, и не один месяц.

На лифте он поднялся на седьмой этаж, тихо, стараясь не шуметь, открыл ключами дверь своей квартиры. Из комнаты сына приглушенно лилась музыка — многоголосая и полнозвучная, сверкающая радугой ритмов и мелодий — «Испанская хота» Глинки.

Женя лежал на диване, укрывшись одеялом. Глаза его были закрыты. Слабый свет настольной лампы матово освещал мягкие русые волосы и бледное лицо. Он спал. Магнитофонная лента заканчивалась. Юрий Иванович сначала постепенно приглушил звук, а затем, чтоб не щелкать выключателем и не разбудить сына, выдернул вилку электрошнура из розетки. Не открывая глаз и не шевелясь, Женя сонно спросил:

— Это ты, папа?

— Спи, сынок, — ласково отозвался Юрий Иванович и выключил настольную лампу.

Анатолий Павлов явился к Пришельцу спустя час после их разговора по телефону. Вид у него был такой, словно он весь этот час бежал.

— Почему так долго? — недовольно спросил Пришелец в ответ на павловское «здравствуйте, Ипполит Исаевич». Руки Анатолию он не подал, такой чести Пришелец удостаивал своего подручного очень редко.

Павлов положил на вешалку рыжую ондатровую шапку и хотел было снять куртку, но Пришелец остановил его жестом:

— Погоди раздеваться, — и кивком головы приказал следовать за собой в кабинет. — Где тебя черти носят? Почему долго не звонил?

— Да я, Ипполит Исаевич… — пытался оправдываться Павлов.

— Не надо, — грубо перебил Пришелец, прикрыв глаза. — Ты мне кого подсунул?.. Кто такой Коньков? Не знаешь? Так знай — это шваль, мелкая шпана, такой же недоносок, как и ты. И он тебя посадит… на долгие-долгие годы, на вечные времена. Понял? И никто тебе не поможет.

— Но ведь вы сами…

— Что я сам?! — в ярости процедил Пришелец. — Я в глаза его не видел, а ты за него поручался… Предупреждал, учил тебя не связываться с подонками и всякой мелкой шпаной. Имей дело с порядочными надежными людьми.

Он вдруг умолк и заходил по кабинету. Павлов стоял молча, опасливо посматривая на своего повелителя. Он понимал, что случилось серьезное.

— Коньков засветился, можно сказать, влип. У него нашли часы Норкина, и Норкин его опознал. Ты понял, что все это значит? — Пришелец сел, откинулся на спинку стула.

— Он арестован? — несмело спросил Анатолий.

— Это ты должен выяснить. Сейчас же, немедленно. Если еще не арестован, что мало вероятно, пусть немедля сдается в психичку. А его приятелям надо смываться. И чем дальше, тем лучше.

— Они уже в теплых краях, Ипполит Исаевич.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Как в Конькове? — мрачно и зло уколол Пришелец и, сменив гнев на милость, перешел на деловой тон, дал инструкции для Конькова, как тому вести себя у следователя. Затем достал из ящика письменного стола двадцатипятирублевую купюру, небрежно бросил ее Павлову:

— Поезжай на такси. Да смотри, чтоб тебе на хвост не сели. И вообще будь осторожен: Коньков, возможно, обложен — не попади в капкан.

Об этом Анатолий Павлов никогда не забывал. Он стоял перед Пришельцем с двадцатипятирублевой купюрой в руках, намеренно не пряча ее в карман. На лице его было ожидание чего-то.

— Что еще? — нетерпеливо спросил Ипполит.

— Это на такси, — Павлов похрустел купюрой. — А психам? Задаром не положат.

— В прошлый раз они достаточно получили.

— Не положат. Рвачи, — твердил свое Павлов. Когда было нужно, он умел проявлять завидную настойчивость.

— У меня что — банк? Что, я обязан субсидировать взяточников и всякий сброд?! — возмутился Пришелец.

— Как знаете, — сокрушенно вздохнул Павлов и, небрежно сунув деньги в карман куртки, повернулся к выходу.

— Постой. — Ипполит достал из ящика письменного стола пачку денег и подал Павлову две сотенных. Павлов взял деньги, иронически ухмыляясь. — Что? Мало?!

— Это заведующему. А врачу?

Пришелец бросил еще сторублевку:

— А теперь прочь с моих глаз… И сразу позвони мне. Держи в курсе и не пропадай.

На другой день утром Добросклонцев позвонил в Дядино. Разговор с Беляевым не обрадовал его: Коньков, который в последнее время устроился рабочим на кладбище, находится в больнице — острый приступ шизофрении. Обыск на его квартире произведен. Изъят нагрудный крест. На вопрос, как попал к ним этот предмет, жена Конькова ответила: «Понятия не имею и вижу-то его в первый раз». Пришлось обратиться к настоятелю местного собора протоиерею Сергееву Петру Николаевичу. Тот, ничуть не сомневаясь, сказал, что это крест архимандрита Иринея (в миру Гаврила Жеребцов). По словам протоиерея Сергеева, архимандрит Ириней сдавал этот крест ювелирных дел мастеру, проживающему в Дядине. С этим крестом подполковник Беляев ездил к Бертулину. Арсений Львович подтвердил, что крест этот действительно давал ему поп по фамилии Жеребцов для ремонта: нужно было вставить и закрепить выпавшие из гнезд камешки рубина, что он, Бертулин, и сделал как раз накануне того бандитского налета. Значит, Коньков, кроме часов, прихватил еще и крест архимандрита. Беляев спросил Бертулина, сообщил ли тот архимандриту Иринею о том, что его крест похищен? Да, ответил Арсений Львович, сообщил, рассказал ему все, что произошло в тот злополучный вечер. Архимандрит был очень огорчен, но никаких материальных претензий к ювелиру не предъявлял. Он даже выразил ему свое сочувствие.

— А вы связывались с гражданином Жеребцовым? — спросил Добросклонцев Беляева.

— Да, я сам беседовал с архимандритом Иринеем, — ответил Станислав Петрович. — Он подтвердил показания Бертулина.

— Крест у тебя? Он нам сегодня потребуется. Попытаемся навестить Конькова. Думаю, нам разрешат. Ты как считаешь?

— Должны бы в интересах дела.

— Ты не знаком с главврачом?

— Не было повода. Зато Конькова знаю.

— Что ж, навестим больного. Думаю, что он не очень обрадуется нашему визиту.

Положив телефонную трубку, Юрий Иванович задумался. В деле появились новые плюсы и минусы. Плюсом был крест как еще одна вещественная улика против Конькова. Факт его участия в налете на квартиру Бертулина был неоспорим. Но то, что Коньков психически ненормален и что он успел до ареста лечь в больницу, осложняло следствие. Перед тем как ехать в Дядино, Добросклонцев зашел к начальнику следственного управления. Полковник выслушал Добросклонцева молча, согласился с его решением встретиться с Коньковым.

В вагоне электрички Добросклонцев расположился у окна и начал просматривать свежие газеты, которые купил в метро: «Правду», «Красную звезду», «Советскую Россию». Быстро пробежав международную информацию, он отложил газеты к стенке и уставился в окно, за которым в мелькании городского и пригородного пейзажа бойко и многоголосо клокотала весна.

За его спиной какой-то неугомонный густой бас громко разговаривает со своими соседями.

— Сейчас что происходит в жизни? Большие перемены происходят, скажу я вам, — вещает бас. — Общество другим стало, интересы сместились в сторону потребительства, вкусы не те. Прежде, ну, скажем, до войны и в первые послевоенные годы, люди искали духовной пищи, и это несмотря на то, что хлебушка насущного не ели вдосыть. Считалось за честь быть знакомым с каким-нибудь известным артистом, художником. Ведь бывало как: скажет кто-нибудь: «У меня композитор знакомый», и к нему тут же друзья: познакомь, мол. А теперь похвались, что у тебя поэт или там скульптор приятель, — никто и глазом не моргнет. А вот если ты скажешь, что твой друг продавцом работает, не важно где — в ЦУМе, ГУМе, или в «Рыба — мясо», как тут же тебя атакуют: «Познакомь, мол, сделай одолжение».