Пристань - Виктор Потанин

— Не считано — не измеряно, А родители по детям плачут, жены — по мужьям. Дали бы опись портретную, кто лежит там. А то забудем их, пропадем в заботушках...

9

Мы долго молчали после Нюриных слов. Нюра спокойно помешивала ложечкой давно холодный чай. Попробовала его губами и залпом выпила, как квас, и чашечку опрокинула.

— Полагаю, что врачи с этим не справятся. Умишка пока маловато.

— Ты что их не любишь? — не утерпел я, спросил, — и сразу нахмурила болезненно лобик, и платок опять полез на затылок.

— Ногу у них лечила, залечила. И к вам по той причине не ехала. А от врачей стало хуже.

— Не может быть, — не соглашается мать. Но Нюра точно не слышит:

— Мокнет ноженька и только. Вначале говорили — грибок, а потом уж и вырос гриб. Совсем обезножела. Как ступлю — враз в пятку кинется, из ума выбрасывало. Лет десять такая история, на инвалидность поставили, а че делать — поставили. Нянька твоя уж инвалид, Васяня, а у тебя все детей нет. Хоть бы Ванечку понянчить, посикушки позамывать, — говорит мечтательно, но мать прерывает:

— Какого Ванечку?

— Твоего внучка бы Ваней назвали, али не согласна? А согласна — дак пиши заявленье. А Васяня заверит. — Она хочет улыбнуться, губы растягиваются, но застывают на полдороге, и вот уж говорит тихо: — Я и умру с этим именем.

И снова завязывает потуже платок с непонятной решимостью. Голова смотрит поверх нас задумчиво, и губы опять стронулись с места, посмеиваются:

— Потом нашла меня старушка. И подступила: «Вижу, маешься, высохла вся, просохла, а все это ни к чему. Мне ни рублевки не надо, а только распишись вон в этой бумажке — и вылечу я тебя, подниму на ноги. Опять будешь складна да шикова». Я и расписалась, взвалила грех, А старушка говорит: «Попарь отрубей да к ночи прикладывай туда, где зудится. А как положишь — сразу усни. А утром промой то место березовой водой от пареных почек». И ведь прошло, товарищи дорогие, — сияет Нюра и вытирает рукавом пот со лба. — Вот и к вам приехала...

— А что в бумажке? — пытает мать.

— Старушонка была в годах, но ядрена еще. Можно и замуж, случалось. Ну вот... — задумывается Нюра.

— Ну и что? — говорит мать.

— А то, что ей стажу не хватало, захотела пенсию — выложь да положь. В бумажке-то было подтверждение, что она нянчилась с моим сыном три года. У ней имя его стояло, год рожденья, все метрики налицо. И фамилию мою надписали. В общем, сочинили сына, слава богу. Забавно, не забавно, а сочинили, а того и в уме не было, вот как старушка обделала. Не смешно, да схохочешь. Сама-то она из других мест, попробуй проверь. Теперь ведь нянькам государство сказало как: «Нянчитесь, старушки, горшочки таскайте — и это вам будет стаж».

— Значит, обманула государство? — говорит задумчиво мать.

— Обманула, обманула, тут и дурак обманет, — неожиданно веселеет Нюра. — А мне, Тимофеевна, не отказать человеку. Денег попросит — бери. Шаль попросит — сниму. А если с лаской подъедут — тут уж всю меня раздевай да связывай... Однако, Тимофеевна, хватит чаевничать. Животину мою хоть подвязывай.

Уже темнеет. Стало прохладно, из створки заходит сырость, точно клонит к дождю. Бабушка проснулась и выползает к нам. Увидев Нюру, кланяется ей одной, и глаза посветлели:

— Здравствуйте, гостеньки удалы!

— Как спала, баушка? Че во сне слыхала? — довольно посмеивается Нюра и вытягивает вперед лобик, устраивается слушать.

— А ходила по лесу, да в каком-то ельничке опнулась — и не пойму, куды дале. А потом Авдотью вижу, телушку нашу пестру искали. Кругом выбегали, а потом — в лог. Гляжу: телушка из лога вылазит в другу сторону, и я за ней покарабкалась. А сама падаю, падаю, да все на коленки — синевицы пошли. А пестринька-то уж бежит по-за лог.

— К худу это, баушка, — убежденно говорит Нюра, — кого-то ты не достигнешь, потеряшь. Вот я как деньги рассыплю или мелочь во сне собираю — так все реву на другой день. А как ноге полегчать — долго смотрелась в зеркало: к перемене судьбы. Верно, верно, Кто не верит, а я верю: дак ведь сходится — ни разу не подвело. За один сон двух ворожеек не дам. И все ведь сходится — прямо надо же! А как комнату получить — то живых щук чистила. Чищу, чищу, а они трепещутся, все руки изъели. А пошла утром — сразу комната. Потому, баушка, что рыба живая к счастью, аха. Запоминай, пока жива Нюрка Репина.

Бабушка смотрит внимательно, настороженно, решает про себя — не смеются ли? Но мы серьезны, а Нюра и подавно, но голос торопится, и слова налетают друг на друга.

— А как в первый раз к вам собраться — всю ночь кровать продавала и никто не купил. К болезни это, а быват — к дороге. А теперь, как поехать, так сказать, решиться, так печь всю ночь досажала. Стою будто на коленках и полешки в печку спускаю, спускаю потихоньку, а печь-то подо мной, внизу будто бы. Так не быват, а во сне быват. Ну вот, баушка, печка к печали. Печаль мне кака-то у вас предстоит.

— Ты, Нюра, все знашь, а я чуркой изжила, век проводила, — обижается на себя бабушка и уходит, постанывая, в избу, а оттуда в ограду. Мать принимается за посуду. Нюра садится на диван и дремлет. Возле нее ходит кошка медленной томливой походкой. У Нюры открывается один глаз и смотрит на кошку, Потом и другой глаз оживает, и лицо веселеет. Я внимательно смотрю на нее, Нюра тоже на меня смотрит и вдруг говорит задумчиво, и я вначале не понимаю ничего, только слышу ее голос;

— Умели бы коты разговаривать. Что-то они думают же о нас. То ли хорошо, то ли худо, то ли никак. — И опять Нюра зевает, и глаза закрываются, и от носа на губы у ней садится длинная тень, и нос кажется совсем большим и понурым. Потом опять оживает: — Поспи, поспи, котик. Уснешь — человеком станешь.

Мать смеется, и я тоже. Но смеемся мы тихо, как заговорщики, будто бы не над Нюрой, и она спокойна и опять изучает кошку. А на улице давно нет солнца, надвигается ночь. Уже не слышно коров, всех спрятали по пригонам, уже давно со стороны клуба несется музыка и грохочет радиола, и чей-то заполошный голос орет и воет под джаз, а под ним смех, крики и долгий разбойничий свист. Совсем темно, включаем свет, и сразу заходит к нам бабушка, опять смотрит на Нюру, и в глазах — интерес:

— Здравствуйте, гостеньки удалы!

— Ты че, спуталась? В который раз поклон бьешь, — смеется Нюра, а мать грустнеет и смотрит бабушке в ноги. И та чувствует, что и правда спуталась, недовольно машет куда-то рукой и тяжело и медленно проходит в комнатку и так же скрипит под ней кровать, медленно и тяжело. Нюра на диване тоже растягивается в полный рост, и мать под голову ей засовывает подушку. Нюра затихает и вдруг приподымается и смотрит в окно:

— Звезд-то, звезд-то!.. Звезда к звезде стремится, — и опять опускается на диван, ищет ладонью подушку. Вскоре и мать ложится на кровать, но я чувствую, что она не спит, думает. Дышит тихо и с остановками: опять, поди, сердце, А Нюра успокаивается и дышит ровненько, как ребенок, щеки у ней наливаются розовым, и мне кажется, что на лице улыбка. Я выключаю свет — и падает ночь. Ухожу на веранду, где стоит в уголке мое узенькое, сколоченное из старых досок ложе. Но спать не могу. Звезд много, а одна, на самом краю неба, летит быстро к земле, оставляя белый огненный хвост. И уже через час совсем засыпаю, и в этот последний миг опять вижу огромную через все небо пылающую звезду. «Звезда к звезде стремится...» — и уж ничего не слышу, не чувствую.

10

На другой день пошли к Федору Зубову. Дорога неблизкая, в конец улицы. И пока шел, в голове моей медленно поворачивалась, завораживая и пугая, редкая, для большинства непонятная Нюрина жизнь. Да и сам я удивлялся, как выжила, сохранилась моя нянька, как душу не источила о каменные дорожки судьбы.

Своей родни у Нюры мало осталось. Поговаривали, что Нюра брошенка, что мать ее была женщина вольная, распутная, не приведи бог. Когда Нюра родилась, дочка матери в тягость вышла, и она подкинула ее одному солидному мужику — Петру Репину. Тот удочерил ее, документы завел, все как полагается. Но стала подрастать, и он девчонку работать заставил, как по найму в прежние времена. Стала Нюра боязливая, боится без спросу даже в уборную сбегать. И прислуживать научилась, а наука тяжела, ох, тяжела: встань до солнышка, корову подой, самовар поставь, по воду сбегай, и все это молчком, крадучись, чтоб не стукнуть, не сбрякать, хозяина не разбудить. А работнице всего восемь лет. Не вытерпела, скрылась в нашей деревне, принял ее к себе Федор Зубов. Он и в школу ее отдал. Человек он был одинокий, сыновья давно отпали от дома, мотались по всей земле. Одну жену схоронил, с другой еще не сошелся, был у него, как говорится, простой, безвременье, вот и принял Нюру за дочь. А потом, после школы, Нюра к нам перешла, в няньки. Нянька-то для нас — не роскошь. Как отец пропал без вести, как писем не стало, так мать и слегла в постель. Нюра и выходила ее, за мной поспевала, а бабушка в ту пору тоже была больная, сколько помню ее — все больная. Мать поправилась, а Нюра перешла в школу техничкой. Там работала, там и спала. Вот и получилось, что из Нюры покормушка вышла. Кто покормит — у тех и поживет.