Соло для рыбы - Сюзанна Кулешова

Она пододвинулась поближе к выходу, ветер кинулся к её лицу, облизал щёки. Холодно. Очень холодно. И мокро. За шумом дождя и ветра едва был различим скрип  колёс повозки, плетущейся впереди.  Остаться одной, здесь? Но сейчас так удобно, все дремлют, никто ничего не заметит до вечера.  Она спрыгнула на землю, мокрая трава обожгла ноги холодом. Деревья, смахивая ветвями пелену дождя, равнодушно взирали на неё, без укора и любопытства: делай что хочешь – нам всё равно. Впереди и позади пала размытая дорога, однообразно унылая и привычная. Это слегка ободряло, и она попыталась юркнуть вбок к деревьям.

– Куда? Бесова кровь? – отец больно держал её за локоть. Обычно он не говорил с ней. Вообще не замечал. Она взглянула на него и увидела в тёмных, гагатовых глазах… страх.

– Что вылупилась? Марш в кибитку!

– Мне нужно…

– Ничего тебе не нужно. Марш, сказал.

Она смотрела на него в упор, и чувствовала, что может вырваться, убежать, и он побоится поймать и ударить её. От этого стало невыносимо жутко: кто же она? Бесова кровь? Чтобы цыган так назвал родное дитя, должно было произойти что-то очень скверное

– Папа?

– Марш на место! Иначе… – он захлебнулся собственным хриплым шёпотом и закашлялся.

– Иначе что?

Гнев, порождённый неслыханной дерзостью девчонки, придал ему смелости, и он схватил её и швырнул в кибитку как зарвавшуюся собаку.

– Сидеть. Пора бабке разобраться с тобой.

Она забилась в угол среди одеял, укуталась, но всё равно знобило от холода, страха и возбуждения. Отец её ненавидел и боялся, а мать только плакала, но это было так давно и не здесь, в дороге, а там, в горах. Уже несколько лет матери не было, и ей хотелось думать, что та, наверное, любила её или хотя бы жалела, пока была жива. Старшие братья и сёстры тоже избегали общения, как отец, как и все остальные тётки и дядьки. И только бабка, которая всё знала, иногда подзывала её к себе и велела сделать что-нибудь по хозяйству.

Однажды она осмелилась спросить о свое вине.

– Нет на тебе никакой вины, за которую гонят. Но что есть – лучше не знать. Никому.

– Это так страшно?

– Это лучше не знать.

Дальше расспрашивать не имело смысла.

Дождь и ветер продолжали свою бесконечную возню. Сырость и отсутствие надежды не позволяли согреться даже под грудой одеял и всякого тряпья. Может быть, если бы, хоть кто-то был рядом, хоть кто-то живой и тёплый. Но она одна мёрзла в этой повозке для общих пожитков и ждала привала, костра и немного еды, если позволят присесть где-нибудь сбоку. Она зарылась глубже в груду лохмотьев, просунула руки между колен и стала часто дышать открытым ртом, так меньше трясло и становилось теплее, и приглушённый голос бури снаружи превращался в убаюкивающее бормотание. Ей стало казаться, что влажный воздух вокруг неё становится плотнее, вообще превращается в воду, мягкую и спокойную, какая, наверное, может быть на дне океана, о котором она ничего не знала, или знала, когда-то очень-очень давно, или сама придумала. Она любила придумывать то, чего не бывает, а потом верить в свои фантазии.

А потом, если вдруг оказывалось, что всё так и есть, как она себе представляла, она становилась счастливой, потому что это был смысл её жизни. И вот сейчас повсюду была вода: тихая, нежная, мягкая. И не ощущалось больше никакого холода, только приятное щекотание лёгких волн, вызванных её собственным дыханием. Тело стало гибким и крепким, руки превратились,… Она не знала, как это называется: похоже на крылья с кистями. В общем-то, ей ничего и не нужно было знать, только чувствовать своё тело, мир вокруг, кем-то заботливо для неё созданный, и наслаждаться покоем и приятными ощущениями. Течение несло её вниз, и она с удовольствием отдавалась лёгкому потоку – там небольшие подводные пещерки, в них много всякой еды и опять же покой и нега.

Около самого дна она увидела знакомую тень существа такого же, как она, только более крупного и сильного. Они часто встречались здесь, и не известно было ни тому, ни другому, что их больше влекло в это ущелье: еда или нечто другое… Она радостно метнулась вниз, к нему, и они медленно закружили друг за другом, лаская друг друга потоками воды. Это было наслаждением. Она знала, что такое наслаждение – это отсутствие страдания, и ещё она знала, что это всё, что ей нужно.

Резкий луч света разорвал пелёны воды: холод хлынул внутрь и выплеснул океан из её сознания: в полосе потемневшего, сумеречного неба появился черный силуэт отца:

– Иди. Тебя зовёт Шамана.

Бабка тоже всегда ездила одна в своей кибитке. Но не потому, что никто не хотел быть с ней, или она, ни с кем не желала делить своё походное жилище. Её повозка была чем–то вроде палаты советов, храма и лазарета, потому присутствовать в ней постоянно могла только жрица. Здесь всегда было тепло, сухо и уютно. Приятно пахло чем–то пряным, и было много всяких диковин, невероятно интересных и притягательных, до которых запрещено было даже дотрагиваться. Бабка перебирала и перекладывала сухой тканью травы, встряхивала какие–то порошки в полотняных мешочках, чтобы их не попортила сырость, открывала свои заветные флакончики, нюхала содержимое, и по выражению её лица можно было сразу догадаться о состоянии припасов: всё было в порядке.

– Садись рядом. Поможешь мне упаковать руту, совсем боюсь потерять траву. Это не трогай.

– Что это?

– Омела. Не для твоих рук.

– Почему?

– Не трогай этого сейчас, до поры до времени. Ещё года два, или хотя бы год…. Поняла?

– Почему?

– Твоя сила не вызрела. Если ты съешь незрелый плод, тебе будет плохо. И цветку плохо, если ты раньше времени возьмешься за него. Ему будет плохо – он не забудет, не сможет тебе помочь.

– А рута?

– А руте ты уже не страшна. Уже второй месяц, как я заметила.

– Ты заметила?

– Конечно. А ты зря ко мне не пришла, я бы всё рассказала.

– Я думала, это наказание.

– А это и есть наказание всем женщинам. Слава Богу, ты – женщина. Но нести его надо гордо. И в чистоте.

– Ты звала меня только просушить траву? Ведь не только для этого. Правда? Ты должна разобраться со мной? Как? Меня будут судить всем табором?

Бабка молчала.

– За что? Скажи, наконец. Почему он такой злой? Тебе что–то известно. Ведь так? Я хотела убить его? Убить отца?

– Нет, не хотела. Я знаю, что ты пытаешься, можешь попытаться, бежать. Все это знают и стерегут тебя.

– Зачем. Ведь…

– Что ведь? Думаешь, если ты убежишь, табору будет легче? Глупая. Для нас есть ты или нет тебя, не имеет значения, к сожалению. К большому сожалению.

– Ты не хочешь мне объяснить ничего. Почему меня ненавидит отец? Почему все сторонятся меня? Почему умерла мать? Почему я даже имени своего не знаю? У меня есть имя?

– Нет. Никто не решился назвать тебя. Пока.

– Почему? Что я сделала?

– Ты – ничего. Ты родилась. Этого достаточно. Тёмной зимней ночью, на полнолуние, и в затмение, в полночь, перед первым весенним месяцем, но весна тогда пришла поздно, как будто зима не хотела прощаться с тобой. И тебя облизала черная собака раньше, чем я успела принять роды. И твой отец не знал, что ты должна быть. А остальное лучше пока не знать тебе

– Кто мой отец?

Бабка сделала вид, что не желает продолжения разговора. Она достала ларец с лечебными камнями, чтобы промыть их в отваре хвощей.

– Кто мой отец?

– Тот, кто не дал тебе имя. До сих пор.

– Кто?

– Он придёт, чтобы сделать это.

– Поэтому табор… Куда? Кто эта чёрная собака? Это просто собака?

– Не совсем. Так говорят цыгане, когда посреди зимы, в лунное затмение вдруг прекращает идти снег, дует чудовищный ветер, а за ним приходит гроза. Ты появилась на свет под шум бури, во время дикой пляски дождя и вихря. Так бывает очень редко. На моей памяти это было один раз.

– Когда я родилась? Мой отец – цыган?

– Я должна была сказать тебе только то, что сказала. А теперь.… Беги. Никто ничего не заметит до завтра. Но не туда, куда собиралась. Беги к северу. Если выживешь…

– Что? Говори, что?

– В тебе великая сила, помни. Великая. И в этом твой дар и твоё наказание. И проклятье… только не вижу, чьё… Лучше и вовсе не знать, чем нести такое. Я помню сказания нашего народа, я слышала чужие. Это бывает. Очень редко. Бог тебя храни.

Она выпрыгнула из бабкиной повозки. Вокруг плотным коконом смыкалась ночь, зачёркивая очертания кибиток, деревьев, дороги. Ветер бросился в ноги и заскулил в юбках, пытаясь порвать их своими колючими, но беспомощными зубами.

– Не ты ли, чёрный пёс, что облизал меня? – шёпотом спросила она – Жаль, не ты. Был бы хоть кто–то со мной.

Ветер ткнулся мокрым носом в её лицо, полетел в сторону, к северу, как будто приглашал за собой. Она даже улыбнулась ему вдогонку. В соседней кибитке кто–то заворчал, и она, испугавшись, что её могут увидеть, юркнула к деревьям в темноту и побежала, что было сил, пока хватит сил. Она решила, что будет так бежать через лес, сколько возможно, чтобы не думать ни о чём, чтобы убежать так далеко, чтобы не было сил вернуться, чтобы не помнить от усталости и голода кто она, точнее то, что она не знает кто она. Так лучше забыть об этом. «Это не я, это не я, это кто-то другой продирается в мокрых одеждах через лес, я просто придумала его, просто придумала, а меня вообще нет ещё. Я – рыба, кистепёрая рыба, притаившаяся где-то на дне, ждущая свою добычу или своего любовника» – думала она и удивлялась незнакомым словам, появляющимся невесть откуда в её мозгу. Ей казалось, что ветер и впрямь бежит с нею рядом, подгоняя навязчивый мелкий дождь, и она представляла, что он тот самый пёс, плывущий в море над рыбой. Становилось трудно дышать, и сильно болели ноги, избитые корнями и камнями. «Какие ещё ноги. Это плавники. Я ударилась плавником о корягу. Здесь в этой заводи, где я никогда не была, очень дурная вода. Надо убираться отсюда как можно быстрее, надо плыть, плыть». Она поднырнула под очередной выступ, и тут её что-то с силой ударило в грудь, и она стала медленно погружаться на дно. Это было даже приятно – снова в покой. Навсегда. Забиться поглубже и не вылезать.