Плохо быть богатой - Джудит Гулд

— О-ох, — вздохнула девочка, все еще оставаясь настороже. — Значит, сейчас начнется очередной нудеж…

Сделав вид, что не расслышала последней фразы, Эдвина выпрямилась, расправив плечи и спину.

— Прежде всего… что касается твоей комнаты… Не могу не признаться, что для меня это шок. Все же тебе следовало поговорить со мной, а уж потом предпринимать эту… — Она замолчала, подыскивая слово. — Ну, перед тем как ее портить…

— Ма, — в голосе девочки зазвучали нотки усталого недовольства, — ты же никогда не слушаешь! Я сказала тебе по телефону на прошлой неделе, что хочу заняться своей комнатой, и ты ответила: „Прекрасно, дорогая". Естественно, я подумала…

— Ты подумала то, что тебе хотелось подумать… Ты же лучше всех все знаешь… Ну да ладно, что сделано, то сделано. — Эдвина сжала губы. — Теперь об одежде… и косметике. — Она помолчала, нахмурившись, и вопросительно взглянула на дочь. — Твой отец видел тебя в таком виде?

— В каком виде? — Аллилуйя смотрела на мать широко раскрытыми глазами — сама невинность.

— Хватит валять дурака, детка.

— Да правда, ма! Что в тебя вселилось? Кидаешься на меня со страшной силой!

— А как же ты думала? Уж если ты решаешься на такие шаги, то должна и предвидеть последствия. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы поступать по-своему, значит, должна быть готова ответить за свои поступки.

— Ты обращаешься со мной, как с ребенком!

— Для того, чтобы с тобой обращались, как со взрослой, нужно и поступать как…

Аллилуйя не дала ей договорить: углядев что-то на экране телевизора, она внезапно издала пронзительный вопль и врубила звук телевизора на полную мощь. Эдвина изумленно уставилась на экран: что могло так потрясти ее дочь?

На экране какой-то юнец с такими же, как у Аллилуйи, желто-черными волосами, торчащими во все стороны, с таким же макияжем и почти в том же самом кожано-брючном одеянии дергался практически под те же самые звуки, которые несколько минут назад удалось ликвидировать Эдвине, выключив плейер. „Пустая голова…"

— Это же Гадкий Билли! — восторженно взвизгнула девочка, стараясь перекричать резкие звуки музыки.

Эдвина вздохнула: так вот тот источник вдохновения, откуда ее дочь черпает идеи в одежде и косметике!

Дождавшись, пока песня кончится, Аллилуйя снова выключила звук. Она была в полном восторге, чего никак не могла сказать о себе Эдвина. В ушах все еще стоял звон, и она никак не могла избавиться от жутких видений, только что скакавших по экрану: рокеры, вампиры, хищники — и над всеми ними Гадкий Билли, своеобразный Франкенштейн хард-рока. Она с отвращением поежилась. Вот уж действительно пожалеешь о канувших в прошлое „Звуках музыки" или „Бэмби". Нет уж, кто как, а она всем этим Билли предпочитает бархатный голос Джули Эндрюс.

— Слушай, ма, правда, он самый сексуальный из всех них? — мечтательно протянула девочка, закатив глаза.

О Боже, час от часу не легче. С каких это пор Аллилуйю стала интересовать в мужчинах сексуальность?

Глубоко вздохнув, Эдвина попыталась взять себя в руки и ничем не выдать свою озабоченность.

— Ты должна понять, малышка, я просто хочу быть хорошей матерью. А это работа не из легких, поверь.

— Как и быть дочерью, — парировала Аллилуйя, выдувая очередной розовый пузырь.

— Да, я согласна. — Эдвина понимала, что слова звучат неубедительно и банально, но они передавали ее волнение. Она опять легко вздохнула. Если бы только Аллилуйя поверила, что она и вправду ее понимает! Эдвина вспоминала свое детство — вот уж его никак не назовешь нормальным. Полная фантасмагория.

Эдвина родилась в Нью-Йорке. Отца своего она не знала, а мать, Холли Робинсон, никогда о нем не рассказывала. Единственное, что ей удалось выяснить, — фамилия отца и правда была Робинсон, а странное чувство юмора, свойственное ее матери, проявилось в записи, которая была сделана ею в 1956 году в свидетельстве о рождении дочери и теперь останется с нею до могилы: Эдвина Джорджия Робинсон.[1] Эдвина Джи.

Очень скоро все вокруг стали звать ее просто Эдс.

Девочку мало беспокоила необычность ее имени, а вот частое отсутствие матери беспокоило куда больше. Холли Робинсон не отличалась серьезностью поведения. Она обожала веселье и путешествия и беззаботно перемещалась из одного часового пояса в другой, полагаясь исключительно на великодушие своих спутников, приглашения и подарки друзей-приятелей или просто знакомых. Недостатка ни в тех, ни в других она не испытывала, чему способствовала ее очаровательная внешность, а также острый ум и яркая индивидуальность, оживлявшие любую вечеринку, на которой она появлялась. Холли входила в число завсегдатаев всех ведущих игровых площадок мира, будь то Париж, Сардиния, Монте-Карло, Лондон или же побережье Карибского моря. Повсюду, где только мог приземлиться самолет, легко сходила на землю и Холли. Денег у нее никогда не было, и матери с девочкой частенько приходилось перебираться из одного отеля в другой, подчас тайком выскальзывая из них ночью, чтобы не платить по счету. Однако недостатка в мехах, туалетах или ювелирных изделиях она не испытывала никогда, как не было у нее недостатка ни в магазинных счетах, ни в билетах на самолет, ни в приглашениях на званые вечера и прогулки на яхте. Красота и оригинальность Холли Робинсон служили ей пропуском в иной мир. Правда, пропуск этот был выписан на одно лицо; на детей он рассчитан не был.

Когда девочке исполнилось два года, Холли оставила ее у одной бездетной пары — своей школьной подруги, бывшей замужем за врачом.

— Я исчезаю всего на пару дней, — беззаботно щебетала она. — Вы же понимаете, ну что мне делать на Микеносе? Посмотрела один остров, посмотрела другой, ну и что дальше?

И, послав воздушный поцелуй дочери и махнув на прощанье рукой подруге, упорхнула куда-то на три месяца.

Но это было только начало.

К трем годам Эдвина уже по полгода проводила в переездах от одной подруги матери к другой. Причем каждый раз друзья и подруги оказывались новыми. Как правило, одного долгого визита было достаточно, чтобы в следующий раз искать новый дом.

Еще через год девочке приходилось гостить у чужих уже месяцев по девять. Когда же ей исполнилось семь лет, Холли, количество подруг которой, по-видимому, стало истощаться, оставила девочку с двумя молодыми людьми, живущими вместе в Гринвич-Виллидж.

— Это Альфредо, а это Джозеф, — прошептала она дочери нежным девическим голоском. — Это твои дядюшки, дорогая. Будь умницей, и мама скоро вернется. — Холли послала дочери ставший уже привычным поцелуй, закуталась в новые соболя и умчалась на какую-то вечеринку в шато, расположенное на другой половине земного шара.