В стране долгой весны - Евгений Рожков

— Сидни и без переходов будут дома сидеть, — ответил архитектор и тут же изменил тему разговора. — Я почему просил подождать меня — боялся, смоешься в какую-нибудь компанию. Коль уж так получилось, что нам приходится Новый год встречать не в пенатах, давай вспомним молодость. Я достал билеты в Дом культуры на новогодний бал. Потом, я тебе говорил, что познакомился с девочкой, и она приведет свою подругу. Новый год они встретят дома, а потом придут в клуб.

— Я не пойду, — решительно, не дослушав Золотаева, заявил Агапов. — Танцую плохо, и вообще это не солидно — мы не пацаны.

— Из тебя так и прет патриархальщина. Тебя нужно использовать в качестве абразива для шлифовки испорченных людей. Надо же в конце концов развеяться, — Золотаев опять подсел к Агапову, добавил из бутылки шампанского, чокнулся и тут же сам выпил. — Я ведь тебя, дорогой Роман Викторович, все равно из этого «гранд-отеля» вытащу. Вообще, пользуйся благами свободного командированного человека.

— Я привык встречать Новый год в кругу семьи, — Агапову показалось, что архитектор в душе посмеивается над ним, и ему захотелось резко осадить своего соседа.

— Я тоже люблю дома встречать этот праздник, но теперь-то… — Тон у Золотаева стал совершенно другим, будто он почувствовал, что Агапов на него обиделся и что, если он и дальше будет насмешливо говорить с ним, тот взорвется. — У меня сейчас в голове промелькнула догадка — простая догадка, Роман Викторович: ты действительную жизнь в ином аспекте видишь, нежели я, и будущее по-иному представляешь. Ты чувствуешь, какое время-то подходит? Люди тянутся к веселью и праздникам — раньше так тянулись к религии. Моя дочка минуты не может прожить без подруг, кино, игр, музыки — хоть какого-то праздника. Впрочем, пусть они как хотят, так и живут.

— Сколько ей лет? — спросил Агапов.

— Девять — в третий класс пошла. Ты думаешь, она одна такая? Для нас учеба в школе была трудом, для них же — тягостное времяпрепровождение. Да и учебу-то сами учителя в игру превратили. Говорят, мол, так лучше материал усваивается. — Золотаев поднялся, опять прошелся по номеру, как-то манерно покачиваясь. Говорил он без горечи и раздражения — весело, точно рассказывал благопристойный анекдот: — Чему дивиться, скоро наступит эра досуга. Знаменитый лозунг о замене тяжелого человеческого труда будет выполнен. Всю работу станут делать механизмы, творчеством займутся выдающиеся особи, нам, простым смертным, предначертано одно — развлекаться.

— Люди без работы не останутся, какая бы техника им на помощь ни пришла, и развлекаться будут целомудренно, спортивно, — сердито, даже обидчиво возразил инженер.

— Будущее я тоже вижу чистым, гармоничным — далекое будущее, а близкое-то… — Золотаев не договорил, стал жадно пить шампанское.

— Если откровенно говорить, то я ничего не вижу плохого в поведении твоей дочери. В таком возрасте все тянутся к играм. Подрастет, начнет понимать…

— Твоими устами да мед пить. Я в ее годы — это после войны как раз было — летом в пионерские лагеря не ездил, а на свиноферме подпаском работал, и когда осенью шел в школу, так учеба в радость была.

— Я тоже с детства работаю. В инженеры через мозоли пробился. Теперь иное время, мы материально лучше живем и прочее…

— Что прочее? Нас захлестывает дух горьковских дачников?!

— Нет, почему? Время меняется, и люди меняются. Мои ребята тоже не очень-то работать любят.

— И я ж об этом, — горячо затряс рукой архитектор. — Давай не отставать от времени! — и он весело захохотал.

То ли выпитое вино подействовало на Агапова, то ли ему больше не хотелось одному оставаться в номере холодного и шумного «гранд-отеля», но он вдруг согласился идти с Золотаевым и быстро стал собираться.

Все дни, которые провели в Анадыре Агапов и Золотаев, держались холода. По низине, в которой стоит город, своеобразной аэродинамической трубе, постоянно гнало седые космы стыни. Про анадырские холода сложены легенды, и каждый, кому довелось побывать в этом небольшом городке, слышал их, с той или иной степенью преувеличения.

В эту новогоднюю ночь неожиданно потеплело.

Ветер разом стих, пошел густой, влажный снег, и воздух будто набух. Дышалось легко. Снежинки, точно в замедленном кино, стекали к земле — создавалась иллюзия сказочности всего происходящего.

Они прошли несколько раз по центральной улице в больших сугробах, хорошо освещенной, пустынной в этот ночной час.

— Ты говорил, что мы замуровываем себя в зданиях. Что ж делать-то? Север, холод…

— Ты так и пытаешься вытащить из меня слова в поддержку строительства твоего кафе. — Агапов покосился на архитектора и усмехнулся снисходительно и с вызовом, в отместку за его насмешливый тон.

— Дело вовсе не в поддержке, а в стремлении или желании по-серьезному посмотреть на проблему досуга северян, — сказал Золотаев.

— Пусть этой проблемой занимаются работники идеологического фронта, наше дело — добротно жилье строить. А то прожектерство доведет до того, что, извини, мы скоро гальюны-оранжереи начнем мастерить.

— Агапов, не пытайся меня обидеть, — спокойным тоном, даже с наигранной веселостью ответил архитектор. Какое то время он шел молча, обдумывая что-то. Агапов понял это по дыханию собеседника, ставшему размеренным, углубленным. — Я понимаю, что не рожден Растрелли, Ухтомским, Казаковым, что не создам шедевра, я довольствуюсь малым, но хочу, чтобы и это малое было красивым и приносило людям пользу. — В голосе его чувствовалась грусть.

— Если не Растрелли, то разве нельзя себя чувствовать настоящим человеком? — с обидой спросил Агапов.

Сказанное Золотаевым инженер принял и в свой адрес. Агапов вечно был недоволен собой: своим поведением — уступчивым и, как у боязливого школьника, примерным; своей работой — любимой им и в то же время казавшейся ему со стороны непривлекательной; даже своим внешним видом — видом деревенского парня-рубахи. Может, поэтому Агапов был излишне мнителен? Это недовольство собой рождало сомнения в собственных действиях. Подчас, боясь, что люди примут его за чистоплюя, Агапов поступал так, что потом стыдился сделанного.

Золотаев был человеком иного склада. Ко всему он относился с легкостью, считая главным в жизни — умение быть беззаботным, счастливым, в любых обстоятельствах и условиях.

В своем поселке Золотаев слыл образцовым семьянином, веселым, добродушным, гостеприимным человеком и отпетым трезвенником. Никто не знал о «подпольной» жизни архитектора: он часто проводил вечера в сомнительных компаниях.

В командировках же Золотаев не скрывал своей любви к вину, праздности и женщинам — все это было, по его мнению, не порочно. Ему всегда везло — он не попадал в истории, после которых рассыпалась в прах создаваемая годами репутация, что не раз случалось с его друзьями и сослуживцами.

— Можно считать себя настоящим человеком, — тихо и с неохотой, после долгого молчания, ответил Агапову Золотаев. — Но лучше быть обыкновенным человеком и катиться по той дороге, что глаже, ровнее и легче. В жизни мы все эпигоны. У жизни мы учимся немногому…

— Почему же? Наоборот, многому… иначе и нельзя.

— К чему все это?.. — Золотаев разом как-то преобразился и весело, шутливо толкнув в бок высокого, слегка сутуловатого Агапова, добавил: — Пойдем на бал — в буфете посидим. И вообще у меня сегодня такое свидание! О, как она выписана и сконструирована! А сколько я сил потратил, чтобы уговорить это капризное создание. Я ей три раза признавался в любви.

Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.

Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, — эстрада и елка.

Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды.

Здесь и волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам — может, даже из эпохи в эпоху, — надписи, призывающие быть веселым.

Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные, в макси-платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мирей Матье), с подведенными синевой глазами.