Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет - Эдди де Винд

головой одеялом, он не мог избавиться от света; казалось, что он проникает сквозь одеяло. Секрет был прост: он находился в Konzentrationslager[31] и только теперь начал осознавать это. Можно, конечно, отвернуться от окна или накрыться с головой одеялом, но осознание того, где он сейчас находится, не могло исчезнуть. О чем бы он ни пытался думать, мысль о лагере доминировала над всем, как свет ламп на ограде, и преследовала его неотступно.

И тут Ханс расплакался. Но это не был тот горький плач, каким плачут потерявшиеся дети, когда не могут найти дорогу домой. Это был беззвучный плач человека, осознавшего необратимость положения, в котором он оказался, плач, вырвавшийся у него от отчаяния, от невозможности ничего изменить. И после этого он совершенно успокоился, хотя и был переполнен печалью.

К счастью, он устал, смертельно устал. Он больше не сдерживал слез, он даже перестал чувствовать, что плачет, и постепенно сознание покинуло его.

В концентрационных лагерях иногда встречаются люди, которые переживают ежедневно много счастливых часов. Таким даже лампы, светящие прямо в глаза, не мешают радоваться жизни, словно ток выключился, а проволока проржавела и рассыпалась. Дух таких людей настолько силен, что способен, высвободившись из усталого, измученного тела, воспарить в небеса.

Но для всех без исключения, вернее – для каждого арестанта по отдельности, существует свое королевство, куда он вступает по вечерам. Там нет ни эсэсовцев, ни старост бараков, ни капо [32]. Единственный правитель этого королевства – великое стремление арестанта к счастью, и единственный закон – свобода.

Жизнь идет по кругу, состоящему из двух половинок: от рассветного гонга до вечернего и от вечернего гонга до рассветного. И когда звучит рассветный гонг, рай заканчивается: реальность оживает и заключает свободный дух в темницу.

Глава 7

Примерно через полчаса после утреннего гонга появились первые пациенты. Со своего места на верхотуре Хансу удобно было наблюдать за кишащей внизу жизнью.

Мужчины раздевались за дверью, сворачивали одежду в узел так, чтобы был виден номер, и входили в барак обнаженными. Потом их отправляли мыться в душевую, потом писали на груди номер, – чтобы лагерный врач сразу видел, с кем он имеет дело.

Из душевой пациенты возвращались в приемное отделение, где писарь записывал каждого и ставил в очередь. Таких пациентов набралось уже человек шестьдесят. К семи часам все они были помыты и зарегистрированы, но лагерный врач должен был появиться не раньше десяти. Впрочем, на длительное ожидание никто не жаловался – большинство арестантов считало счастьем, когда им удавалось пропустить хотя бы один рабочий день: многих довели до такого ужасного состояния, что у них уже не хватало сил даже на то, чтобы жаловаться. Кроме того, здесь они могли спокойно сидеть на нескольких находившихся в зале скамейках, и никто из присутствующих не обращал на них никакого внимания. У кого-то, наверное, была температура, а кто-то страдал от боли, но ни один фельдшер или врач даже не пытался им помочь, потому что только лагерный врач после осмотра мог решить, что с ними делать.

В половине десятого Ханс и ван Лиир, фельдшер, решили, что пора вставать. Потому что лагерному врачу предстояло решить и их судьбу. Было несколько странно оказаться перед своим будущим начальством в обнаженном виде, но, с другой стороны, отсутствие одежды выглядело ничем не хуже, чем вонючие лохмотья, которые им выдали на лагерном складе. И тут они услыхали, как в коридоре объявили: Arztvormelder antreten![33]

Первыми шли Reichsdeutsche [34]. Они, конечно, тоже были арестантами, но в этом лагере, полном поляков и евреев, оказались, несомненно, на особом положении. После немцев шли поляки и прочие Ariers[35]. И самыми последними, разумеется, евреи. Они по очереди пробегали по коридору и влетали друг за другом в помещение, где врачи Ambulanz вели амбулаторный прием.

Вся эта процедура была прекрасно организована. Ровно посередине приемную перегораживал металлический барьер высотой примерно в полметра, за которым положено было находиться пациентам. Фельдшеры стояли по другую сторону барьера, а за спиной у них выстроились в ряд длинные столы с необходимыми перевязочными материалами.

А за стеклянной стеной находилась регистратура, там сидели писари с картотеками, в которые были занесены все, кто когда-либо обращался в приемное отделение.

И вот теперь, без всякого различия между пациентами и фельдшерами, все, кто находился в помещении, вытянулись во фрунт перед лагерным врачом, еще одним эсэсовцем (у того был чин Unterscharführer [36]) и двумя арестантами-поляками – один из них был польским Lagerälteste [37], командовавшим среди прочего врачами, лечившими арестантов, а другой – врачом приемного отделения. А фельдшеры-поляки еще с вечера успели осмотреть всех арестантов, которые пришли узнать, что решит по поводу их лечения лагерный врач.

Процедура оказалась достаточно короткой, ничто не объяснялось и не обсуждалось, никаких исследований не проводилось. Скорее, скорее… Obersturmführer [38] слишком занят, у него нет времени, никогда нет времени. Прочесть диагноз, нацарапанный на карточке, бросить короткий взгляд на пациента, – и ответ готов: отвести в барак на Blockschonung[39]. В таком случае больной в течение нескольких дней мог не ходить на работу, но оставаться в бараке. Это подходило для тех, кого не забирали в госпиталь, потому что случай был недостаточно серьезным, но кто все-таки не мог нормально работать, к примеру, если арестант сильно порезал или сломал палец, или натер ногу так, что не мог ходить. Но заболевшим евреям почти всегда требовалась госпитализация, потому что их общее состояние было очень тяжелым. Этих людей использовали на самых тяжелых работах, они не получали посылок, а при раздаче дневного рациона их обворовывали старосты бараков.

В госпиталь, в госпиталь, отдых в бараке, в госпиталь… За несколько минут была решена судьба всех, кто ожидал врача. И наконец очередь дошла до наших голландцев.

– Врачи, они прибыли со вчерашним эшелоном, – сообщил польский доктор.

Лагерный врач кивнул:

– Располагайтесь!

И все было закончено. Они вернулись к своим нарам и снова забрались на верхний уровень. Ханс был, можно сказать, счастлив: по крайней мере, положение врача давало шанс уцелеть. Да и жизнь в госпитале сильно отличается от той, которая ждала бы его на нескончаемой лагерной стройке. Пациентов, признанных больными, фельдшеры развели по специальным отделениям госпиталя: хирургическому, отделению внутренних болезней, инфекционному. Остальные вышли на улицу, чтобы одеться. Те, кому разрешили не выходить на работу, получили специальные записочки, которые они должны были отдать писарю своего барака.