Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

пригорок близ делянки, отсюда открывается хороший вид на окрестности, воздух за нашей спиной серый и мутный, но огня не видно и самолетов тоже. Делаем привал рядом с большой кучей бревен, пьем воду – до того как бросить машину, Карола рванула в дом и наполнила водой из канистры несколько пластиковых бутылок, – и едим вафли, изюм и соленый арахис.

Но когда решаем отправиться дальше, Зак отказывается идти. Он ничего не говорит, не жалуется, а просто сидит на поваленной сосне, не двигаясь с места.

– Дружище, надо идти.

Он мотает головой, уставившись в землю. Я присаживаюсь на корточки перед ним, глажу тощие нескладные ноги, торчащие из раструбов купальных шорт.

– Дружище?

Одна ступня у него в чем-то испачкана, какая-то темно-бурая грязь покрывает маленькие пальчики ноги, я тянусь смахнуть пыль, или сажу, или что там еще может быть, но он вздрагивает и отдергивает ногу.

– Солнышко! – резкий возглас Каролы прямо у меня за спиной. – Солнышко, что случилось? Что у тебя с ногой?

– Крошла, – бормочет Зак, переходя на детский лепет – иногда он к нему возвращается, и мне приходится сделать усилие, чтобы переспросить его спокойным, нераздраженным голосом:

– Пожалуйста, милый, говори немного четче, тебя не слышно через маску, что за «крошла»?

– Кровь пошла.

Карола уже склонилась над ногой, к которой он не дает прикоснуться, Зак стонет, когда она снимает шлепанец, стон перерастает в протяжный кошачий вой, как только она слегка дотрагивается до пальцев.

– Это все ремешок, – говорит Карола напряженным голосом. – Он врезался ему в палец.

– Но, Зак, милый… что ж ты ничего не сказал?

Зак трясет головой, пара крупных слезинок прочерчивает две дорожки по грязному респиратору. Склонившись, я вижу кровь, сочащуюся между большим и соседним с ним пальцами, налипшую грязь, частички грунта, болтающуюся кожу.

– Зак, милый!

Он не смотрит мне в глаза:

– Вы меня теперь бросите?

«Наверное, с ним что-то не в порядке, нет, нельзя так думать, но ведь правда, что-то с ним должно быть не так: СДВГ, аутизм, синдром Аспергера, наверняка у него какой-то диагноз, это же ненормально, надо его обследовать».

– Мы бы никогда тебя не бросили. – Карола гладит его по волосам.

– Никогда, – вторю я ей. – Никогда-никогда-никогда.

– Это Вилья сказала. – Зак хлюпает носом. – Что, если буду жаловаться на ногу, вы уйдете без меня.

– Совсем я не так сказала! – Вилья смеется тем пронзительным саркастическим смехом, который появляется у нее в последнее время, когда ей нужно уверить всех в своей невиновности. – Я всего лишь сказала, что лучше тебе не говорить ничего маме с папой, потому что им нужно позаботиться о Бекке и они не могут тебя тащить, так что тебе, может быть, придется остаться в доме и дождаться пожарных.

– Ты сказала, что пожарные придут и заберут меня!

Она снова заливается под маской бесстрастным холодным смехом.

– Заткнись ты, недоразвитый, я совсем не так сказала.

Ей стыдно, я это знаю, стыд делает ее вульгарной и злой, она вымещает на младшем брате свою тревогу, а когда он ее разоблачает, бросает в ответ самые гадкие мерзости, какие приходят ей в голову, швыряется ими, как светошумовыми гранатами, чтобы отвлечь нас, я все это знаю, мы все это обсуждали на сеансах семейной терапии, и тем не менее цель достигнута, меня окатывает волна ярости, я вскакиваю и рявкаю ей в лицо несколько слов, я даже не подозревал, что они во мне скрывались, Карола пытается встать между нами – «Нет, Дидрик, ну-ка возьми себя в руки», – и вот мы уже стоим и кричим друг на друга, пока Бекка плачет, лежа в маске, Зак затыкает уши руками, а в пустом небе над нами завивается кольцами дым.

* * *

Простая радостная любовь, которую я некогда испытывал к дочери, переросла в какое-то другое, гораздо более сложное чувство. Надменность, эгоистичность, одуряющая неблагодарность, которыми она, кажется, пропитана насквозь, грязной сальной пленкой заволакивают счастье, охватывавшее меня раньше всякий раз, когда я заглядывал в эти чистые синие глазки.

Мы пытаемся сваливать все на телефонную зависимость, на соцсети, на долгие ночи в бесконечных чатах, на все, что лишь усугубилось за время пандемии. Мы виним жажду потребления, никто уже не спорит с тем, что у ребенка карманы должны быть набиты гаджетами, по стоимости сопоставимыми со средней зарплатой бюджетника, никто уже не сомневается, что без самой последней модели телефона, наушников, камеры GoPro, самой модной куртки или кроссовок тебя сочтут лохом или нубом, мы виним неолиберальную систему, Карола в таких случаях вздыхает и говорит что-то типа «мы построили общество, в котором девочки-подростки ни с того ни с сего требуют себе сумочку от Prada».

«Вот где мы оказались, – сетует она, – в позднекапиталистическом, постпостмодернистском декадансе, в извращенном мире – в южном полушарии земного шара свирепствуют голод, война и хаос, а в северном глобалистская элита накапливает такие богатства, что даже рядовые жители западных стран стремятся иметь такой уровень жизни, на обеспечение которого для каждого из нас не хватит и двадцати земных шариков».

Но никакой политический анализ, никакие лекции по марксизму не в силах освободить меня от чувства стыда за то, что наша четырнадцатилетняя дочь ведет себя как эскортница, что она научилась смягчать голос, класть по временам руку мне на плечо, если ей нужен свежий мерч какой-нибудь модной группы или деньги на суши и новые «моды» и «скины» для какой-нибудь скудоумной компьютерной игры, в которую она сейчас играет. Единственная ситуация, в буквальном смысле единственная, когда моя дочь демонстрирует мне некое подобие любви или уважения, это когда я сижу с банковской карточкой, собираясь заказать домой какой-нибудь очередной прибамбас. А единственная возможность получить от нее эсэмэску или ответить на ее звонок появляется, только если ей нужно добиться, чтобы согревающий денежный душ, финансовый поток – именно так, по-моему, она представляет семейный бюджет – срочно развернули в ее сторону.

Поначалу мы пытались говорить с ней об эмпатии, о том, что значит быть частью семьи, где все обязаны помогать друг другу и заботиться друг о друге. Мы пытались говорить о том, что деньги не возникают из ниоткуда, пытались побудить ее заниматься уборкой, раскладывать постиранную одежду, выносить мусор, подстригать газон, делать хоть что-нибудь, чтобы каким-то образом зарабатывать деньги, которые она желает от нас получить. Иногда ее хватало на неделю или на две. А потом она уставала и вновь принималась нудеть, выдвигать ультиматумы и даже пыталась манипулировать нами.

Пандемия понемногу сошла на нет, потом у нас появилась Бекка, и внезапно стало